[dbhfest]

3.5 Слейв!АУ саб!Хэнк, гет/слэш с любым персонажем канона в рамках здравого смысла, обоснование слейва любое, от вывернутого под нужным углом канона до тотал АУ в космическом сеттинге, можно сомнительное согласие/нон-кон (да хоть в стиле Gengoroh Tagame), можно гуро.

@темы: 3 тур, Хэнк Андерсон

Comments

[fuckinglogin]

дорогой заказчик, здравствуй! я обещал и я начал делать, хотя ты, наверное, уже и не помнишь об этом))))))
напоминаю: я обещал и также обещал, что мы с тобой легко договоримся полюбовно, и я сдрисну на фикбук, если тебе не зайдет

всё, что вам нужно знать:
1) human!AU, bdsm!AU, время сохранено, а вот андроидов нет и никогда не было.
2) автора переебало коннором-булочкой, и автор всё. всё. автор вообще ебанутый.
3) автор жонглировал событиями и персоналиями канона так, что тот порвался, а у дэвида кейджа отвалилась жопа. об этом автор не сожалеет, но сожалеет о том, что от заявки у него осталось очень мало.
4) напомню, что аманда-ИИ в каноне делалась с реального человека Аманды Стерн

завязка - 3748 слов, оно похоже на детектив, но не обманывайтесь - здесь не будет детектива, а будут только пиздострадания

исполнение 1, хэннор, 1/?

Я к тебе приду на помощь — только позови,
просто позови,
тихо позови…
© Р. Рождественский «Ноктюрн»

От этого не умирают.

«Природный иерархический инстинкт», «эффективный механизм конструктивного снятия стресса», «естественная психологическая потребность»… И ещё очень много красивых слов от людей, на которых Хэнк в своё время без зазрения совести навесил ярлык «Ебучие лицемеры» — сразу же и на всех скопом. Потому что что, блядь, естественного может быть в том, что ты рождаешься с сильнейшей предрасположенностью либо подчиняться, либо подчинять — и твои желания, умения, надежды и сделанные выборы ни на что не влияют и изменить ничего не могут.

Он был готов поверить скорее в то, что бог существует и просто является больным ублюдком, дрочащим на боль, унижение и дисбаланс власти.

Ведущий или Ведомый — третьего не дано, и возможности выйти из этой системы не дано тоже. Разве что пустить себе в висок пулю, но Хэнк совершенно не желал возвращаться к тому времени, когда действительно видел в этом — выход.

Когда в его тринадцать лет вместе с окончательным пробуждением либидо окончательно же выяснилось, что он — Ведомый, мама — пусть её душа на небесах будет благословлена заслуженным и долгожданным покоем — сделала всё, что могла, чтобы поддержать его. Приложила все силы, чтобы скрыть (а затем — продолжать скрывать) сочувствие и огорчение; она слишком хорошо помнила старый мир и была слишком умна для того, чтобы верить, что новый окажется — сильно лучше.

Отца Хэнк и вспомнить-то мог с большим трудом: тот бросил их обоих, когда ему было пять, и потерялся с концами где-то в Неваде; однако что-то подсказывало ему, что был бы уёбок… катастрофически разочарован. Билль о правах Ведомых от двадцать девятого ноября тысяча девятьсот девяносто пятого года — так называемый «главный закон двадцатого века» — изменил всё… И вместе с тем — ничего.

Потому что а много ли толку с законов, если чуть ли не каждый встречный Ведущий смотрит на тебя, как на ущербное существо; а у тебя немеют пальцы, встают дыбом волосы на шее и шепчет в голове отвратительный, зацикленный, не затыкающийся ни на секунду голос: отступи, отойди, склонись, подчинись… А общество злорадно над тобой смеётся и говорит: «Сам виноват. Запустил себя, не удовлетворяешь свою “естественную психологическую потребность”, так кто ж тебе доктор? Ведущего себе найди, и всё отлично станет».

(Как будто он, блядь, не пытался).

Вот только закон всё же был. Закон обязывал, и Хэнк намеревался воспользоваться этим с самого начала: с того момента, как в принципе начал задумываться о будущем. Намеревался — и воспользовался.

Он поступил в полицейскую академию, когда ему исполнилось двадцать: отсосите, ублюдки, Ведущие и Ведомые теперь — равны хотя бы формально, так что никто из вас не имеет права запретить Ведомому работать в силовых структурах. Сделать всё, что в его силах, чтобы проследить за выполнением законов, которые так для вас неудачны и так вам неудобны. Проследить очень и очень внимательно — и да, считайте это предупреждением.

Он закончил её лучшим на курсе — именно ему, к неудовольствию многих, выпало произносить прощальную речь; и о, с каким же наслаждением он вещал с кафедры о долге, чести, защите и том, что закон есть закон, кто бы что по этому поводу ни думал.

Он начал с самого низа: с работы патрульного — и он был молод, наивен и порывист. А ещё он, разумеется, был Ведомым, и худшего сочетания, пожалуй, и придумать-то было — невозможно.

Но он учился. Игнорируя подколки, издёвки и откровенные подъёбы; по уму: изучая в архивах старые дела и спрашивая совета у Джеффа, Бена и остальных (очень немногих) тогда ещё старших по званию, относившихся к нему по-человечески — и по глупости: через ножевые и пулевые ранения, которых можно было избежать.

Он учился, а мир, отпинываясь и упираясь, с явным нежеланием и очень-очень постепенно, но всё же — менялся.

Полицейский Андерсон превратился в офицера Андерсона. Затем — в детектива. А затем — в лейтенанта.

Ведомый стал самым молодым лейтенантом в истории департамента полиции Детройта за поимку серийного убийцы-Ведущего — в две тысячи двадцать девятом году это стало не ебанутой фантазией, а удачным ходом со стороны Джеффа и вышестоящих политиканов, направленным в сторону общественности, наконец-то озаботившейся хотя бы подобием толерантности.

«Конечно, конечно, Ведомые равны Ведущим вот уже тридцать четыре года, и мы внимательнейшим образом следим за тем, чтобы Билль о правах Ведомых соблюдался везде, всегда и во всём. Вот, зацените нашего нового лейтенанта — известный защитник Ведомых и сам — из них же, да-да».

Хэнк прекрасно осознавал, что его просто натянули на знамя сраного псевдоравенства — и ему, в общем и целом, было плевать. Позиция лейтенанта открывала многие двери и давала многие полномочия — он всегда помнил, зачем пошёл работать в полицию, и отказываться от этого не собирался; так какая, в общем-то, разница, по какой именно причине тебе очень упростили жизнь?

И, казалось бы, почему всё… прервалось? В чём он ошибся?

(Ни в чём, его вины нет, это важно помнить, важно повторять себе: его вины нет, он ни в чём не виноват, даже если иногда кажется — иначе…).

В две тысячи двадцать четвёртом умерла мама. В две тысячи двадцать шестом ещё детектив Андерсон встретил прокурора Джессику Уорд.

(Они развелись, но она до сих пор остаётся Джессикой Андерсон. Хэнк, признаться честно, не понимает — почему).

Она была… во многом такой же, каким был он сам: вдохновлённой, прямой, решительной — упёртой, упрямой и уверенной в своей правоте трудоголичкой. А ещё — честной, смелой, красивой и очень-очень яркой.

Он полюбил её. Конечно, он её полюбил. И не было её вины в том, что Хэнк Андерсон был не просто Ведомым, а Ведомым… калечным.

— Что тебе нравится, Хэнк? Давай, расскажи мне!

— О-о-о-о, мы уже дошли до этой стадии?

— Ну… полагаю, мы достаточно пьяны для этой стадии. Давай, не стесняйся. Я не осужу… я же прокурор, а не судья, а-ха-ха-ха-ха.

— Очень смешно, Джесс, ну просто обоссаться.

— Давай, рассказывай! Что пробовал, что понравилось?

— Эх. Да знаешь… Многое пробовал. И обнаружил, что мне в принципе пофиг — что, если уж совсем в хардкор не впадать. Главное — кто.

[fuckinglogin]

исполнение 1, хэннор, 2/?

Возможно, ему тогда следовало сказать ей правду; и не было бы света фар сбоку — откуда, почему, она же просто проезжала мимо; и удара в грудь — подушкой безопасности; и скрежета металла; и полёта — в сторону; и дороги — над головой, вместо неба, господи боже, Коул, Коул…

Возможно, ему тогда следовало сказать ей правду: я пробовал очень и очень многое и до сих пор не знаю, что мне «нравится», хотя должен бы.

Предпочтения Джесс были достаточно… стандартны: объективация, игры с воском, лёгкая порка и бут-фетиш. Их можно было… перетерпеть.

Она уважала его, понимала его, принимала его, любила его — её предпочтения можно было перетерпеть.

Всё даже было… не так уж и плохо. Иногда — неожиданно хорошо; он солгал ей, но всё же — не полностью: для него действительно имело большое значение «кто», и Джесс…

(Интересно, всегда ли его «люблю» настолько отдавало… самооправданием).

Они поженились, он стал лейтенантом, у них родился сын — подвижный, любознательный мальчик, красивый, как Джесс; ему было шесть; и операция длилась — шесть (с половиной) часов; и он понял всё по лицу доктора Переса ещё до слов «Мне очень жаль, мы сделали всё, что могли, но…»; и он не помнит, что было — за этим «но», не помнит, как у него в руке оказалась бутылка с водой, не помнит, откуда взялась Джесс, прижимавшая его голову — к своей груди…

…он помнит фамилию врача, но не помнит, как приехала Джесс.

И всё развалилось. Развалились их отношения, их брак и он сам.

Он начал пить, продолжил пить, а затем — пил, практически не переставая; и он так и не нашёл в себе смелости спросить Джеффа, почему тот терпел его — целых полтора года.

(Он слишком боялся услышать: «Мне было жаль тебе. Я ведь понимаю: тебе, как Ведомому…»).

Терпение Джеффа спасло его: Эмили Томпсон позвонила в полицию и успела сообщить только адрес и то, что её муж сейчас убьёт «их обеих»; и Хэнк тогда был — ближе всех, но даже он приехал к уже горящему дому; и он смог вытащить из него восьмилетнюю Сьюзи Томпсон, но — с трудом, потому что был пьян, двигался — неточно, и ещё немного, и Ведомая Эмили Томпсон оказалась бы — на его месте, потому что тот, кто клялся защищать её, предпочёл выбрать бутылку вместо того, чтобы…

Отвращение к себе, которое он тогда испытал, было бесконечно и благословенно отрезвляющим.

Он тогда в очередной раз сыграл в русскую рулетку, пусть и в переносном смысле: обратился к самому первому психотерапевту, которого нагуглил, не выясняя и не проверяя ничего.

Господи, как же ему повезло с Люси.

Он до сих пор иногда заходил к ней, хотя не прикасался к бутылке уже (кого ты обманываешь — всего) восемь месяцев — Люси знала о смерти его сына («Вы вините себя, и это естественно. Но не конструктивно, потому что ваше отношение к себе не соответствует реальности»); об его алкоголизме («У вас первая стадия, Хэнк. Физическая зависимость пока что отсутствует, но вам следует осознавать возможные последствия») и о его разводе с женой («Мы можем устроить совместную сессию, если вы этого хотите. Нет? Хорошо, разумеется — это ваше и только ваше решение»)…

Но не об его… ущербности как Ведомого. Она всё равно не скажет ему ничего нового — ничего, что он не нашёл бы в интернете сам: «Предпочтения в абсолютно подавляющем большинстве случаев отвечают неким практикам из списка, приведённого ниже…»; «Если ничто не вызывает у вас отклика, возможно, вам следует попробовать сменить Ведущего…»; «Лучший способ справиться с неудовлетворённостью — найти подходящего Ведущего…» и какого-нибудь проклятого «Лол, да конечно Ведомые сами не знают, чего хотят — вот потому им и требуется твёрдая рука» от какого-нибудь долбоёба, которых до сих пор существует — множество.

Это — исключительно его личное дело.

И, в конце концов, его мама прожила без Ведущего тридцать четыре года. А он сам — ещё до Джесс научился справляться с так называемым «синдромом избирательного обесцвечивания», заключающегося в «общей подавленности вкупе с чересчур сильной реакцией на любого Ведущего» и возникающего «вследствие неудовлетворённой естественной, мать её, потребности».

От этого не умирают.

С этим можно жить и можно работать — нужно сейчас работать, потому что Джефф вряд ли доверит вот это дело кому-либо, кроме него.

И интуиция (хотя какая там интуиция, на данном этапе это уже — просто знание) Хэнка не обманывает: Джефф зовёт его в свой «аквариум» сразу же, как он приходит в участок, опускает все шторы и говорит:

— Думаю, Хэнк, мне нет необходимости пояснять тебе, насколько ситуация… деликатна. Ты и сам всё прекрасно понимаешь.

И разумеется, Хэнк понимает — всё, кроме того, почему они в «аквариуме» не одни. Какой-то темноволосый… то ли парень, то ли мужик в тёмно-сером костюме, до этого всматривавшийся в экран на дальней стене, оборачивается к нему (ага, скорее всё-таки мужик) — и Хэнк видит очень знакомое лицо с очень знакомыми глазами; где же он его видел, он тогда ещё подумал: «Охереть, как олень или собака, точно Ведомый», — а почему его вообще волновала ориентация по власти…

А затем на него обрушиваются целых три волны удивления.

Первая, когда он наконец вспоминает, где же он это лицо видел — и хорошо, связь, допустим, есть, но не рановато ли и почему пригласили именно его…

Вторая, когда он осознаёт, что ошибся — колоссально: мужик просто стоит, сложив руки за спиной, и улыбается вежливо и... как-то странно мягко, но Хэнка чуть не сшибает с ног на редкость пронзительным: отступи, поклонись, подчинись.

Третья, когда Джефф говорит:

— Хэнк, это — старший агент ФБР Коннор Стерн. Это расследование вы будете вести вдвоём по причинам, которые он сам тебе объяснит.

И эта третья волна по эффекту и силе похожа — на девятый вал, потому что…

Господи боже. Старший агент ФБР? Да что вообще делал старший агент ФБР в ближнем круге Маркуса Манфреда?!

[fuckinglogin]

исполнение 1, хэннор, 3/?

***

Маркус Манфред был… Даже Хэнк готов был признать, что Маркус Манфред был — выдающимся человеком.

Приемный сын Карла Манфреда, пошедший по стопам приёмного отца, начал он — именно с выставки своих картин. Выпрыгнул словно бы из ниоткуда четыре с лишним года, представил целую серию какой-то модной мазни под названием «Всё в этом мире — бесценно» и толкнул прочувствованную речь, которую потом обозначали как «Мы должны говорить» — по взятому из её начала куску. Достаточно хорошо передающему суть, и суть эта в общем и целом не менялась никогда. Лишь дополнялась.

Маркус Манфред призывал Ведущих и Ведомых к открытому и откровенному диалогу друг с другом. Говорил, что изменить взгляды и полностью избавиться от стереотипов, к сожалению, гораздо сложнее, чем изменить закон, но без этого настоящая победа — невозможна. Утверждал, что наличие табу приводит к возникновению стыда, который является чувством разрушительным — препятствующим свободе выражения своих желаний и чувств, а без неё человечество так и не сдвинется с нынешней мёртвой точки. Заявлял, что механизмы и формирования, и проявлений ориентации по власти ужасающе малоизучены — все слова об обратном являются кощунственной ложью, и мы обязаны признать своё неведение и начать его исправлять. И, наконец, просил всех слушающих его быть искренними с самими собой и своими партнёрами, какими бы неправильными ни казались им их мысли и предпочтения — и, соответственно, относиться и к себе, и к партнёру с неизменным уважением. Потому что нет ничего постыдного, неправильного и неуместного — есть лишь огромное разнообразие, которое следует изучить; несовпадение во вкусах, которое (при наличии) следует установить, а после — разойтись без обвинений и обид; и шаблоны и стереотипы, которые необходимо изничтожить.

Маркус Манфред красноречиво говорил об очень красивых и правильных вещах. Был Ведущим, художником и, блядь, по образованию — политологом; и Хэнк сначала презрительно смеялся про себя и думал: «Ну да, ну да. Всё с тобой понятно, но пиздишь ты складно, конечно, этого у тебя не отнять».

Хэнк презрительно смеялся — Маркус Манфред основал организацию «Иерихон» для помощи пострадавшим от насилия Ведомым. Открыл горячую телефонную линию для этих же целей, работающую в режиме двадцать четыре на семь. Тратил большую часть заработанных своей непонятной мазнёй денег на финансирование чужих проектов подобного же рода. Твёрдо отказывался от всех предложенных ему муниципальных и других политических должностей, упорно оставаясь нейтральной фигурой.

Маркус Манфред пиздел как-то… слишком долго. И делал при этом — неожиданно дохуя.

Хэнку становилось смешно всё реже и всё меньше, и в какой-то момент он решил, что даже если у этого… блаженного действительно есть какой-то хитрый стратегический план — а какая разница при таких-то результатах?

(У него всё чаще начинала мелькать мысль, что, возможно, этот пиздецовый, дерьмищецкий мир ещё не до конца потерян, раз в нём смог найтись, смог родиться и вырасти… вот такой).

И да, Хэнк… интересовался. Читал статьи Манфреда, слушал записи его выступлений на Ютубе и смотрел фотографии его ближнего круга. Именно на них-то он уже примерно два месяца изредка и видел Коннора Стерна.

Ведущего, блядь, старшего агента ФБР — в ближнем круге Маркуса Манфреда; который состоял в основном из Ведомых (так что ошибиться было даже как-то не очень стыдно) и в который нет, не допускали за красивые глаза, требовалось — наличие соответствующих убеждений.

Коннор Стерн, с которым ему теперь предстояло расследовать убийство Маркуса Манфреда, совершённое в ночь с пятого на шестое ноября две тысячи тридцать восьмого года. В эту ночь.

И Хэнку… тошно, искренне тошно от того, что он даже не сильно удивлён — самим вот этим вот фактом. Потому что, прости, Маркус Манфред, но мир не любит таких, как ты — люди ненавидят таких, как ты. Убеждённых идеалистов, которым хватает смелости говорить о том, о чём говорить непринято; хватает решимости на весь мир высказать свои неудобные принципы, а затем неизменно придерживаться их в дальнейших словах и в поступках; хватает… (чего? доброты? сострадания? воли? ответственности? всего вместе? вот что это было?) жертвенности для того, чтобы, находясь в шатающейся позиции силы, расшатывать её ещё больше.

Хватает… доверчивости в любое время дня и ночи пускать нуждающихся в свой пентхаус — всё же, впрочем, при наличии телохранителя. Вот только он не помог.

Два трупа там, где теоретически мог быть кто угодно — зацикленные камеры и сломанный регистратор ID посетителей (замешан хакер — откуда?).

Одни сплошные вопросы, и самый первый — причём здесь, блядь, ФБР?

Откуда здесь ты, Коннор Стерн?

***

Разговаривать в участке Коннор Стерн не хочет, и Хэнк в общем понимает почему: лишних ушей действительно многовато и вылезти они могут — из любой щели. Поэтому они садятся в машину и сначала заруливают в Кофешоп: день у Хэнка начался отвратительно и очень-очень рано, и ему просто необходимо въебать ещё кофе. Он берёт двойной американо с сахаром, возвращается в машину и… как-то автоматически, просто по привычке протягивает стакан Стерну со словами: «Подержишь пока?»

И только потом вспоминает, что у него на пассажирском месте сидит — Ведущий старший агент ФБР.

Вы не знакомы. Он — выше тебя. Ты забываешься — извинись, поклонись, подчинись…

Но Стерн просто кивает и берёт стакан — молча, без каких-либо комментариев о том, что помогать и прислуживать здесь обязан — кое-кто другой.

Ближний круг Маркуса Манфреда, да?

Хэнк сворачивает в ближайший закоулок, подпадающий под определение «никому нахрен не сдавшийся», останавливается и поворачивается к Стерну. Тот возвращает ему стакан, а затем наклоняет голову набок и тихо и неожиданно… серьёзно говорит:

— Прошу прощения, лейтенант. Признаться, решение капитана Фаулера не очень мне понятно: ставить в пару людей с различными ориентациями по власти — далеко не лучший выбор. Я пойму, если вы сочтёте эту ситуацию… неудобной. Вы имеете полное право отказаться от этого расследования.

[fuckinglogin]

исполнение 1, хэннор, 4/?

Он смотрит — не менее серьёзно и очень внимательно; и Хэнк понимает, что у него самого-то в голове, видимо, смачно насрано, раз он, просто увидев глаза на фотографии, сразу решил, что их обладатель — Ведомый, потому что нет, вот теперь — совершенно очевидно, что нет.

Стереотипы, как они есть — прости, Маркус Манфред.

(«А для себя вариант “отказаться от расследования” ты, конечно, не рассматриваешь»).

Согласись, прими, отступи…

— Если бы я хотел отказаться, я бы уже отказался, агент Стерн. Не надо указывать мне, что делать.

Ты переступаешь границу. Ты забываешься.

Стерн моргает, а потом немного наклоняет голову и выставляет правую руку вперёд. Движением плавным и выверенным — прям как сам ублюдок целиком с его прической, деловым костюмом и пижонским пальто.

— Я ни в коем случае не собирался, лейтенант. Я знаю о вас — ваш послужной список очень впечатляет. Работать с вами будет для меня честью. Я всего лишь хотел сказать, что вы можете отказаться иметь дело со мной, если вы этого не хотите. Я прослежу, чтобы никаких санкций не последовало, если вы предпочтёте принять — это решение.

Проследит он, блядь. Господи боже.

Обычно Хэнку с Ведущими было достаточно просто: по умолчанию он относился к ним с настороженностью и не доверял ни капли. Но этот сидел тут весь такой красивый, смотрел своими сраными глазищами, старательно избегал конфликта и…

Блядь. Даже Хэнку было тяжело игнорировать ярлык «член ближнего круга Маркуса Манфреда», хорошо?

— Не предпочту. А теперь давай наконец перейдём к делу: причём здесь ФБР?

Стерн опускает руку, кивает и без какого-либо перехода говорит:

— У нас были основания подозревать «Иерихон» в кибертерроризме и подготовке теракта.

И Хэнк чуть не давится своим грёбаным кофе.

Блядь. Серьёзно?

Ну конечно: всё было слишком хорошо, что-то должно было идти — не так; однако у «Иерихона» была кристально чистая репутация и такая же кристально чистая финансовая отчётность (вот именно: всё было слишком хорошо, никак ты, блядь, не научишься, «лейтенант»)…

Но теракт? Теракт?!

— Блядь. Блядь. Серьёзно?

Он… говорит это вслух. На самом деле — почти кричит.

Извинись. Ты забываешься.

Стерн вздыхает, проводит рукой по волосам и отвечает:

— Информация не подтвердилась. Могу заверить вас, что лично Маркус и «Иерихон», как организация, не имеют отношения ни к кибертерроризму, ни к предположительной подготовке теракта. Это инициатива… отдельных членов. С самим «Иерихоном» не связанная.

Ага.

Зацикленные камеры. Взломанный регистратор. Кибертерроризм.

Эх, Манфред, Манфред… Своими же, блядь. Возможно — своими же.

— То есть правая рука не знала, что на досуге делает левая?

Стерн отворачивается, смотрит в лобовое стекло и усмехается; и даже в профиль видно, насколько эта его усмешка — кривая, недовольная и откровенно злая…

Извинись, поклонись, отступи, подчинись…

— Скорее, голова не знала, что делает на досуге — правая рука.

Да ладно?!

— Норт Эббингейл?

Блядь, вот это… неожиданно.

О Ведомой Манфреда знали все, кто, собственно, знал о Манфреде, и Эббингейл Хэнку очень импонировала. Ещё бы: боевая баба с бездной самоуважения, острым языком и нулевой толерантностью к идиотам — ничего у неё с подросткового возраста не изменилось.

Пожалуй, можно сказать, что он ощущал с ней родство душ и положений — они, такие, подавляющему большинству Ведущих были не просто нахрен не нужны, а вообще дохрена неудобны.

(Впрочем, не совсем: Норт-то при её характере — который в данном случае, вероятно, являлся плюсом, потому что какой Ведущий, такой и Ведомый — всё же была очень красивой. А вот ему самому — пятьдесят три года, и он весь — в уёбищных шрамах; так что с ним бы, наверное, отказался связываться даже Маркус Манфред, потому что одно дело… жертвенность и совсем другое — физическая слепота).

Эббингейл-кибертеррористка. Н-да: приплыли, блин, на землю обетованную.

— Подожди. Даже если она, так сказать, проходит по вашему ведомству, к убийству Манфреда она всё же вряд ли имеет отношение. Она была его Ведомой, они же глазами друг друга жрали так, что… ну… всё очевидно.

— Да, она была его Ведомой, — продолжая смотреть строго вперёд, отвечает Стерн. — Как был им и Саймон.

Ебать. Серьёзно?!

Одна подробность шокирующее другой, и не то чтобы Хэнк особо хотел всё вот это знать.

Впрочем, какая разница, чего он там хотел или не хотел: знать он — должен был.

— То есть… Манфред ей изменял.

И вот тут Стерн наконец отлипает от лобового стекла, поворачивается к нему и яростно качает головой.

— Что вы, лейтенант! Маркус действовал с её согласия. Они не афишировали свою тройную связь, однако она была договором, устраивающим всех вовлечённых, — он вздыхает, а затем неожиданно немного горбится и с силой сжимает пальцами переносицу. — По крайней мере, на высказанных словах. У меня есть подозрение, что Норт ситуация устраивала гораздо меньше, чем она утверждала. У меня… есть очень много подозрений на её счёт. Очень и очень много подозрений, но никаких — доказательств.

Господи помилуй, ещё только… семь с небольшим часов утра — слишком рано для охуительных личных драм Маркуса Манфреда. Слишком рано для выдвижения каких-либо версий, особенно если никаких доказательств кое у кого нет.

Слишком рано для того, чтобы иметь дело с этим делом, которое пахнет полным пиздецом — впрочем, оно им пахло с самого начала. Вот только работать — надо, а для этого собраться необходимо — им обоим.

— Значит так. Нам пора всё же доехать до места преступления, поэтому давай пока закончим на этом. Съездим, посмотрим, а затем ты расскажешь мне всё, что тебе известно. Обо всех этих твоих подозрениях. А там посмотрим: ты, может, и являешься старшим агентом ФБР, вот только я знаю этот город и этих людей. На двоих что-нибудь да сообразим.

И он… настойчиво предлагает; на самом деле — практически приказывает едва знакомому Ведущему…

Ты забываешься. Ты переходишь границу. Возьми свои слова обратно. Попроси прощения, отступи, отдай первенство, подчинись, подчинись, подчинись…

Но Стерн поднимает голову, смотрит на него — а затем улыбается мягко и словно бы даже… одобрительно и отвечает:

— Вы правы, лейтенант. И думаю, мы с вами отлично сработаемся.

И твою же мать… кем бы она ни была.

Хэнк заводит машину с мыслью, что попал; что всё это — действительно полный пиздец.

Ближний, блядь, круг Маркуса Манфреда. Впрочем, кое-кто тут всё-таки является старшим агентом ФБР, а подобная должность подразумевает умение напропалую пиздеть в интересах расследования, так что… Мог и пиздеть — месяцами, ни разу не попавшись и даже не вызвав подозрений у, например, первоклассных психологов, которых у Манфреда было вагон и маленькая тележка, потому что а кому ещё работать с жертвами насилия. Мог.

Мог пиздеть и сейчас — наедине, без необходимости кого-либо в чём-либо убедить и при колоссальной разнице не только в ориентации по власти, но и в банальнейших званиях. Мог. Но зачем?

Блядь. Вот просто… блядь.

Хэнк заводит машину с мыслью: «Господи боже. Да откуда же ты взялся-то такой — на мою голову?»

[Once was a boy named Harry]

Я ничего не забываю.

Пока очень и очень многообещающе, ничего никуда уносить не надо, честное слово!
Хэнк отличный, Коннор тоже, мне дичайше интересно, как у них сложатся отношения и что там в сюжете будет. Это моя первая БДСМ!АУ, я прям заинтригована.
Только на мой взгляд многовато курсива и жирного шрифта, но это я капитан Разрешите Доебаться, не обращайте внимания.

Жду продолжения.

Заказчик.

[Любительница Хэппи Эндов]

А-а-а-а-а, какая классная аушка!
Интересное мироустройство, заинтриговало. Хэнк тут очень каноничный, как по мне :-) А в Коннор прям ощущается манипулятор. Интересно, в его голове тоже команды имеются?
Ох, как мне этот диалог-противостояние понравился!
Коннор же проверял Хэнка, может ли он вести расследование несмотря ни на что, ведь так, я права?

Буду с нетерпением ждать продолжение :-)

[Koara]

Автор, завязка фанфика прочитана взахлёб))
Отлично написано, текст даёт погружение в АУ вселенную, а персонажи остались в характере. Такой узнаваемый Хэнк)
Прочитал бы, даже если бы был "не мой пейринг". Но в "мой пейринг" Вы тоже попали)
Так что, тоже жду продолжения)

[S. Wrath]

Весьма интригующе! буду ждать продолжения!

[fuckinglogin]

я жив и ничего не бросал простите, автор просто слоупок
Once was a boy named Harry, ура-ура, я очень рад! и несколько испуган тем, что я у вас, оказывается, первый, вот это ответственность автор действительно любит творить хероту с оформлением, простите, есть у него такой недостаток
Любительница Хэппи Эндов, Koara, спасибо вам большое, очень рад, что умудряюсь попадать в видения персонажей! надеюсь, что не разочарую и дальше.
что до Коннора... у него свои проблемы и свои драмы а еще он сложная личность, никуда не деться от этого
S. Wrath, аааааа... вот и оно!

(продолжение, 5498 слов). автор - человек слова: сказал, что детектива не будет, и его нет зато есть пиздострадания, ага.

описанный автопортрет маркуса взят из игры, вот этот: youtu.be/z6j436uWsE4?t=601. и он берется из опции "личность - сомнения"
Фауст-авеню в Детройте действительно есть и действительно находится Варрендейле (Warrendale), автор - человек честный
если кто вдруг запамятовал, заповедь по Матфею №3: «блаженны кроткие, ибо они наследуют землю». ненуачо, Кейджу можно совать библейские аллюзии во все щели, а мне нельзя?

исполнение 1, хэннор, 5/?

Маркус Манфред, как и положено пафосным мажорам, жил в пентхаусе, вот только и в этом не смог обойтись без своих характерных, особенных странностей. Последний, тридцать седьмой этаж новостройки на, блядь, Фауст-авеню — в Варрендейле, той ещё заднице Детройта.

«Что ты этим сказать-то хотел, неосимволист несчастный? — думает Хэнк, глядя в глаза, известные чуть ли не всему миру: разноцветные, широко распахнутые (удивление — в принципе не ожидал нападения или знал убийцу и не опасался его?) и абсолютно буквально — мёртвые. — Тебе было скучно жить, и потому ты заключил сделку с дьяволом? Сам являлся… как там это было… силой, которая вечно хочет нагадить, а выходит почему-то добро? Бог тебя, как и всех остальных, разумеется, любит и всё тебе простит? Что-то же ты хотел сказать — ты же жить без этого не мог, оратор хренов, и везде у тебя была куча сраных подтекстов».

Он знает, что неправ и несправедлив. Что просто злится из-за того, что исправить уже ничего нельзя — предотвращать и спасать уже поздно, и остаётся только смотреть на блядский труп Маркуса Манфреда.

Полиция Детройта, номер дела: 55-61849. Сидел человек за столом в кожаном кресле (то ли с закосом под антиквариат, то ли действительно антикварном, хрен его знает), никого не трогал, и нате вам — получил в лоб пулю; так и остался сидеть, ногу на ногу закинув и руки на подлокотники расслабленно положив — лишь голова назад со всей дури откинулась.

Лишь удивиться и успел. Допизделся, красавец и умник.

(«Вот что же ты так, Манфред. Что же ты так…»).

И какой бы неправильной и несправедливой ни была злость Хэнка, он цепляется за неё изо всех сил потому, что она лучше… подавленности всех остальных. Мрачности Бена, вбивающего в планшет номера и описания улик; молчаливой сосредоточенности криминалистов — ребят, привыкших ко всему и обычно отпускающих во время работы тонну шуточек разной степени стрёмности…

Каменного лица Стерна, который первым делом внимательно изучил лежащие на столе бумаги; затем по какой-то причине залип на фотографии в рамках, завешивающие половину правой от входа стены (он был членом внутреннего круга, он должен был видеть их и раньше — что искал?), а теперь сидя на корточках внимательно всматривается в труп телохранителя Манфреда.

Лютер Морин, переехавший из Канады в Детройт два года назад вместе со своей женой Карой и дочерью Алисой. И вот зачем, скажите на милость, кому-либо вообще было переезжать в грёбаный Детройт — из Канады?

Миссис Морин нужно допросить, и нет, Хэнк не горит желанием это делать, вот только придётся. Как придётся допрашивать и Джоша Купера, Саймона Нуари (господи, будто дела Нуари двадцатилетней давности было мало, вот за что несчастному мальчишке весь этот пиздец), Сабину и Эрику Трейси…

Норт Эббингейл, в которой крупно ошибается либо Стерн, либо он сам. И на что ставить, хрен поймёшь, потому как Хэнк готов признать, что знает её не сильно-то хорошо.

О Норт Эббингейл знали очень и очень многие, причём ещё до того, как она, так сказать, стала «шипастой розой Иерихона»; однако мало кто знал Норт Эббингейл.

Если задуматься… а кто вообще именно знал Норт Эббингейл?

— О-о-о-о, да это же полиция… А нахуй полицию!

— И тебе не хворать. Зачем же сразу так?

— А чего ты припёрся, куда не звали? Давай сразу: да, бухаю, да, несовершенно-ик!-летняя. И что делать будешь?

— М-м-м-м, как насчёт… ничего. Пьяные малолетки меня, если честно, волнуют слабо — уж прости, если разочаровал.

— Оп-па. Хм. Хоть у кого-то в этом ёбаном мире с приоритетами — не полный швах. Знаешь… а ты сам — ничего. Нравишься ты мне, офицер. А ещё это… лицо у тебя знакомое… ну о-о-очень знакомое…

— Детектив. Детектив Хэнк Андерсон.

— Бля. Бля. Ох ты ж… Мужик, ты это… Это… Извини, что облаяла. Ты же… Бля. Действительно нормальный. Один из… очень немногих в этом грёбаном городе. Извини. Серьёзно. Вспомнила бы — не стала.

— Да ничего. Спасибо. Слушай, девочка… На то, что ты пьёшь, мне действительно плевать. Но не на то, что делаешь ты это на улице в двенадцать часов ночи. Пожалуйста, скажи мне, что ты здесь не одна. Что вы тут нарушаете — целой компанией, и где-то поблизости ошиваются твои надёжные и проверенные друзья.

— Неа. Нет. Нет у меня друзей.

— А вот это плохо. Прости, но одну на улице я тебя не оставлю. Всё, девочка, кончилась твоя гулянка — пошли, довезу до дома.

— Ну детектив…

— Даже не начинай. Либо по-хорошему поедем — то есть к тебе домой. Либо по-плохому — всё-таки в участок с вызовом родителей. То-то они обрадуются.

— Блядь, вот что ж ты… Да что за блядский день! Ладно. Ладно. Хорошо. С тобой… С тобой — поеду. И кстати, я не девочка. Я Норт. Норт Эббингейл.

— Приятно познакомиться, Норт Эббингейл… Было бы, если бы я не встретил тебя на улице ночью пьяную и одну.

— Ой, вот только нотаций не надо! И так предки весь мозг вынесут.

— За дело ведь, Норт.

— Да в этот раз… пожалуй, да. Но хоть ты не добавляй. Пожалуйста. Правда. И без того тошно.

И ничего-то у неё с подросткового возраста не изменилось: ни характер, ни напряжённые отношения с родителями, ни отсутствие близких друзей. Так что с этим конкретным вопросом, пожалуй, стоило обратиться к Стерну, который… успел оставить Морина в покое, встать и куда-то намылиться.

Уверенно направиться к выходу из кабинета Манфреда.

[fuckinglogin]

исполнение 1, хэннор, 6/?

Слушайся, предугадывай, подчиняйся, иди — следом…

И Хэнк уже давно научился класть на голос большой и толстый и игнорировать подобные «заманчивые предложения» — вот только изредка, по большим праздникам, с ними умудрялись совпасть его собственные желания.

Он следует за Стерном исключительно потому, что ему любопытно. И тот не может не слышать шаги за своей спиной, не может не понимать, что идёт — не в одиночестве; однако не останавливается, не оборачивается и не просит отвалить. Даже не замедляется — без каких-либо колебаний спускается по лестнице, сворачивает направо и заходит в… судя по всему, студию Манфреда. Хэнк успевает осмотреть её только поверхностно (огромное окно, накрытые полотнищами холсты; стеллажи с кистями, красками и книгами; мойка и статуя фэнтезийного дракона; вот это — зачем?), потому что Стерн целенаправленно движется — чуть ли не бежит — дальше.

К не сразу заметной, очень скромной на общем фоне двери в задней стене, за которой находится — всё то же самое, просто в меньшем размере.

Господи боже. На кой хер Манфреду понадобилось — две студии? Что, в одну его высокое вдохновение не влезало?

Здесь гораздо темнее, чем в студии основной — окон нет, только лампы, которые сейчас не горят (и видно хоть что-то вообще лишь потому, что Стерн оставил дверь открытой); и не то чтобы Хэнк был специалистом, но разве художникам не полагается рисовать при естественном свете?

Здесь… гораздо мрачнее, чем во всех остальных частях квартиры: просторных, ясных и выкрашенных в мягкие тона. А ещё здесь, по сравнению с ними же, уставленными всякими безделушками (пафосными, странными, в основном — и то, и другое одновременно), пронзительно, подавляюще пусто.

Что ж, у каждого свои секреты и способы справляться с наглухо поехавшим миром — Маркус Манфред, видимо, иногда любил рисовать, представляя, что заперт в пещере. Или что-то подобное — кто поймёт запутанные мысли эксцентричных художников.

В конце «пещеры», почти у самой стены стоит мольберт с завешенной простынёй картиной, и вот напротив него-то Стерн и останавливается. Резко и дёргано — так, словно является механической куклой, у которой неожиданно кончился завод. Он поднимает руку, сминает край простыни и медлит — просто стоит, просто сжимает ткань, просто смотрит и даже не на мольберт, а чуть выше, в тёмно-серую стену.

А затем всё же открывает картину. И Хэнк после такой преамбулы ожидает какого-нибудь шокирующего откровения (из тех, которые меняют представление о человеке — кардинально и навсегда), но это в общем и целом… всего лишь автопортрет.

В него всего лишь вглядывается одетый в светло-голубую кофту Маркус Манфред. Вглядывается, нахмурив брови: упрямо, настойчиво, тяжело и как будто в чём-то обвиняя — глазами, сильно темнее, чем они есть… были. Фон на картине — жёлто-красный; и в нём не было бы ничего особо цепляющего взгляд — если бы не два пятна цвета крови над плечами Манфреда. Краска с них потекла (и вряд ли случайно, у Манфреда вообще вряд ли хоть что-нибудь было — случайно) тонкими струйками — вниз, на белое с голубым; и засохла линиями и отдельными каплями, вызывая совершенно однозначные ассоциации.

Ассоциации именно и только с кровью.

Это по сути своей — всего лишь автопортрет, но на него крайне неприятно смотреть. Однако Стерн делает — именно это: не двигаясь, не отрываясь и моргая неестественно редко, словно боясь что-либо упустить.

(Словно пытается найти ответы: в прямом смысле, обнаружив здесь какие-нибудь улики — или в некоем переносном).

На него самого, такого: застывшего в своём длинном чёрном пальто, которое он почему-то так и не снял, с идеально прямой спиной и неживым взглядом тоже крайне неприятно смотреть.

Он всё равно остаётся очень красивым — просто это резко перестаёт иметь какое-либо значение.

Перестаёт хоть как-то помогать ему быть и вправду похожим на члена внутреннего круга Маркуса Манфреда.

— У него было много сомнений, — тихо говорит Стерн, продолжая стоять ненормально, пугающе неподвижно. — Он мастерски умел их скрывать — человеку со стороны и в голову бы не пришло, что Маркус испытывает какие-либо затруднения при высказывании своих убеждений. А он боялся, лейтенант. Боялся очень и очень многого: выбрать неправильные слова, выдвинуть неправильные предположения, ошибиться по незнанию и сделать так, что всё станет ещё хуже, чем было прежде. А иногда — крайне редко, но всё же — он в принципе начинал сомневаться в том, что то, что он делает, имеет смысл. Что люди… готовы понять и принять то, что он говорит.

И Хэнк не знает, что на это можно ответить. Открывшаяся информация не особо его удивляет: конечно, Манфред «испытывал сомнения» — он всё-таки был человеком, а не, блядь, сыном божьим. Что, кто-то действительно верил в Маркуса Манфреда — пророка грядущей утопии: непогрешимого, хладнокровного и неизменно вдохновлённого и надеющегося? Нет, идиотов на матушке Земле, конечно, немало, но всему же должен быть предел.

И на языке вертится только горькое, циничное и откровенно неуместное «Увы — не того боялся», а потому Хэнк молчит. Но Стерну, видимо, и не нужен — его ответ.

Ему нужно… наверное, ему всего лишь нужно выговориться.

— Он был моим другом, — ровно продолжает Стерн. — Одним из… очень немногих. И моя заинтересованность в этом деле — в том числе глубоко личная. Я осознаю, что при таком раскладе не должен участвовать в расследовании, что оптимальным вариантом для меня является — самоустраниться. Однако я не собираюсь этого делать, лейтенант. Я не собираюсь этого делать ни при каких обстоятельствах.

Он наконец оживает хотя бы частично: поворачивается, прищуривается, смотрит на Хэнка с упрямством, сосредоточенной твёрдостью и открытым вызовом, и Хэнк…

Честно говоря, ему становится смешно.

Ему хочется сказать: «Господи, да попустить ты, мистер Смертельная Серьёзность», — потому что кое-кто тут очевидно не понимает, с кем вообще работает.

Да, возможно и полицейским, и федералам не следует участвовать в расследованиях, касающихся их знакомых и близких — по той же логике, по которой хирургам не следует своих знакомых и близких оперировать. Эмоции, вовлечённость, неизбежная пристрастность — всё это, разумеется, повышает вероятность ошибки и является не очень-то «профессиональным».

Вот только и офицеру Андерсону, и детективу Андерсону, и лейтенанту Андерсону в таком случае к половине своих дел и прикасаться-то было нельзя. И по-хорошему вообще давно пора было из Детройта свалить, потому что куда ни плюнь — везде как минимум знакомые знакомых.

Оптимальный, блядь, вариант. Как будто в жизни они, оптимальные варианты, применимы.

Отступи, согласись, признай правоту, подчинись…

Надо же, походу сегодня действительно какой-то большой праздник.

Большой праздник для тех, кто хочет, чтобы пропасть между Ведущими и Ведомыми снова начала увеличиваться, а не продолжила сокращаться.

[fuckinglogin]

исполнение 1, хэннор, 7/?

— Я не собираюсь ничего тебе предъявлять, Стерн. Если тебе интересно моё мнение, то личная заинтересованность гораздо лучше безразличия.

И, на самом деле, не существует адекватных слов для того, чтобы выразить сочувствие к потере и уважение — к ней же. Все они; все привычные фразы, за которые хватаются в таких ситуациях люди («Мои соболезнования, Хэнк…», «Боже, Хэнк, мне так жаль…», «Нам правда очень… очень жаль, Хэнк. Пожалуйста, если вам с Джесс что-нибудь нужно…») в лучшем случае пусты, а в худшем вызывают желание вмазать по зубам.

Вот только, к сожалению, иногда слова — хоть какие-нибудь слова — являются единственным способом показать, что тебе не насрать.

И потому Хэнк говорит:

— Я… сожалею о Манфреде. Он говорил… очень правильные вещи. И очень многое делал. Он был выдающимся человеком. Мне правда жаль, что… всё так обернулось.

И получается у него — откровенно хуево; в конце концов, слова никогда не были его сильной стороной. Однако Стерн ещё немного всматривается в него — серьёзно, пристально, изучающе…

Отойди, подчинись, опусти голову, не смотри в глаза.

…а затем плавно и медленно кивает и снова переводит взгляд на манфредовский автопортрет.

— Да, он действительно был — выдающимся человеком. И, судя по положению тел, умер — первым. Лютера Морина застрелили уже после.

И Хэнк машинально проводит рукой по лицу, потому что ох уж эти переходы Стерна — а точнее, их отсутствие. От личных драм и несовершенства мира сразу прыгаем к трупам и кибертерроризму, ведь а чего тянуть-то, правильно?

Впрочем, может, оно и к лучшему. И Стерн прав: Хэнк тоже ещё наверху, в кабинете, сделал — это же предположение.

Утверждать что-либо пока рано, но Манфред не успел предпринять ничего, а вот Морин хотя бы достал пистолет. Сначала — оратор, затем — телохранитель, хотя логичнее было бы наоборот.

(Жизнь убийцы не имела для него особого значения, главным было именно убить Манфреда? Или… что-то личное?).

(Или Манфред просто был из тех, кто в экстремальных ситуациях впадают в ступор, и последовательность всё же была иной).

Морин успел только достать пистолет; убийца совершил два очень быстрых и очень точных выстрела — и Хэнк поневоле вспоминает о том, что Эббингейл является отличным стрелком и имеет право на владение огнестрельным оружием.

Она никогда не делала тайны из этих фактов, напротив, знали о них — чуть ли не все.

(«Твою мать, Стерн. Вообще-то хоть один из нас здесь должен быть беспристрастным»).

И Стерн, если честно, несколько пугает, потому что говорит, словно слыша мысли — хотя, скорее всего, всего лишь думая также и о том же самом:

— Нам необходимо допросить Норт Эббингейл.

И какими бы бездоказательными подозрениями он ни руководствовался, по сути он прав: им в любом случае действительно необходимо допросить Норт Эббингейл.

***

Проблема заключается в том, что допросить удаётся кого угодно другого: бедного Саймона, Джоша, Руперта Тревиса, ещё десяток иерихонцев — и Эрику Трейси, которая начисто лишает их любого права требовать разговора с Эббингейл. А на вежливые просьбы её секретарь отвечает, что мисс Эббингейл в данный момент исполняет обязанности директора Иерихона и одновременно занимается устройством похорон любимого человека — времени у неё нет ни на что, проявите понимание, лейтенант.

Норт Эббингейл выходит с ними, сидящими в участке, на связь сама лишь на третий день. Выражаясь фигурально: на самом деле она выходит на связь со всеми, выступая с речью, которую транслируют аж по федеральным каналам.

И господи, Норт-«А-Нахуй-Полицию»-Эббингейл за прошедшие годы, оказывается, научилась говорить не сильно хуже своего почившего Ведущего.

«Маркус много говорил о том, каким мир должен быть, и забыть его видение было бы вопиющим, отвратительнейшим кощунством. Но пока что, к сожалению, мы всё-таки живём в том мире, каков он есть».

А потому для комфорта всех и каждого и во избежание всяческих инцидентов церемония памяти Маркуса Манфреда будет раздельной: состоится восемнадцатого ноября для Ведомых и девятнадцатого — для Ведущих.

И с одной стороны Хэнк не может не думать о том, что Манфред подобное одобрил бы вряд ли: у него не было привычки как-либо разделять Ведущих и Ведомых — да вся его жизнь была гимном идее «единства при различиях». Однако идеи — идеями, а реальность — реальностью, и взгляд Норт вообще-то был очень и очень здравым.

Возможно, даже более здравым, чем взгляд самого Маркуса Манфреда.

На некоторое время Хэнк погружается в глубокие воды рассуждений о том, кощунствует ли он достаточно сильно или всё же пока ещё не является мыслепреступником; а потому не сразу замечает, что сидящий за соседним столом Стерн умудряется посереть. А заметив, довольно сильно охреневает, потому что смотрится это по-настоящему страшно.

Стерн в принципе был несколько чересчур бледноватым, но сейчас его лицо вплотную приблизилось к отметке «смерть». Выглядело так, словно у него то ли друг только что умер во второй раз, однако теперь — прямо на руках… то ли умер (или вот-вот умрёт) — он сам.

Поддержи, помоги, успокой, услужи…

(«А без тебя бы, блядь, я никак бы не догадался»).

— Стерн, ты чего? Что случилось?

«Твою мать. Мужик, подай хоть какой-нибудь знак, что вообще меня слышишь».

И он наконец подаёт: медленно и глубоко вдыхает, а затем также медленно выдыхает. Нервно моргает несколько раз. Судорожным, неловким движением поправляет галстук и говорит:

— Случилось то, лейтенант, что через полторы недели самые влиятельные Ведущие штата Мичиган — и не только штата Мичиган — будут очень удачно для Норт собраны в одном месте.

И вот теперь уже нервно моргает Хэнк и сначала хочет ответить: «Да ладно, Шерлок. Я, представь себе, не глухой, и слышал, что она сказала», — но потом до него доходит. Складываются в голове, сходятся в одно целое эти слова и старые — о предполагаемом теракте, и возникает желание сказать кое-что другое.

«Господи боже. Да ты же ебанутый».

Потому что ладно кибертерроризм — его ещё можно представить; но массовое, блядь, убийство пахнет уже откровенной паранойей.

Но предложить Стерну включить голову и вернуться в реальный мир Хэнк не успевает: тот вскакивает на ноги и, смотря на него совершенно дикими глазами, начинает бубнить что-то о даркнете, о локальных точках доступа; о том, что доказательств нет, но и времени тоже — нет совсем, и снова о даркнете и локальных точках доступа — нехарактерно запинаясь, постоянно дёргая свой несчастный галстук; господи, да его же очевидно несёт…

Согласись, прими, присоединись, признай правоту, предложи помощь, подчинись, подчинись, подчинись…

— Тихо!

Пример Хэнк подаёт откровенно херовый: на его рык оборачивается половина участка. Но он плюёт и списывает это в допустимый сопутствующий ущерб — главное, что Стерн действительно затыкается.

[fuckinglogin]

исполнение 1, хэннор, 8/?

Смотрит на него с недоумением, толикой неловкости и тлеющими остатками яростной одержимости; и Хэнк наклоняется к нему и тихо говорит:

— Обсуждать это тебе нужно не здесь и не со мной. Поехали.

Он выходит из участка, и Стерн (что, на самом деле, довольно удивительно) берёт своё чёрное пальто и послушно следует за ним. Без каких-либо пререканий садится в машину. И только спустя минуту езды в тишине всё-таки спрашивает:

— Лейтенант, куда мы едем?

И Хэнк, усмехнувшись, отвечает:

— К тому, с кем ты сможешь поговорить о даркнете.

***

Вот если бы ему сказали, что кибертеррористом был Дэвид Калински, он бы, пожалуй, поверил, потому что здесь имелись все, так сказать, технические задатки: в двадцать четыре года Калински от безнадёжности хакнул банк, чтобы добыть деньги на операцию сестре.

Искали его достаточно долго, однако всё же нашли — и, честно говоря, пацана было жаль.

Он даже не пытался лгать или отпираться — сразу признался во всём и, пялясь грустными глазищами, сказал, что очень сожалеет, что так бы он не стал; но никто не хотел выдавать им кредит, и Джоанна, бедная Джоанна, да плевать, пусть тюрьма, зато она — жива и здорово.

Ебучий, блядь, слёзовыжимательный штамп из дешёвой мелодрамы — только являвшийся самой настоящей реальностью.

И Хэнк, помнится, тогда слушал всё это и думал: «Вот почему мир — такое безысходное и беспросветное дерьмо?»

Сажать Калински не хотелось вообще никак (смысл-то — вот какую опасность для общества он представлял?), и, к счастью, в итоге удалось обойтись без этого: банк удовлетворился подробным рассказом о дырах в технике безопасности и наложением обязательства выплатить украденную сумму в течение семи лет; а государство в лице полиции Детройта получило бесплатного IT-консультанта с бесценным опытом «работы в тени».

Которого Хэнк теперь, широко ухмыляясь, поздравлял с повышением: раньше, мол, сотрудничал с полицией — теперь посотрудничаешь с ФБР.

И бедолага Калински, судя по его лицу, сначала горько сожалеет о том, что не выбрал в своё время тюрьму; но Стерн выходит вперёд со своей коронной мягкой и вежливой улыбочкой; заверениями «рад знакомству, польщён возможностью, буду гордиться совместной работой», сторонними комментариями в духе «У вас очаровательная кошка! Австралийская дымчатая, я прав?» и «О, наушники Сеннхейзер, да вы разбираетесь в качестве звука» — и вот эти двое уже расслабленно гоняют чаи и спокойно болтают на своём птичье-программистском языке.

«Какой же ты всё-таки… обходительный пидор», — думает Хэнк, но скорее с весельем, чем со злостью. И отходит в дальний угол комнаты, потому что два Ведущих — это несколько многовато для того, чтобы чувствовать себя комфортно.

(Не то чтобы расстояние помогало сильно. Но всё же — помогало).

А чувствовать себя максимально комфортно очень хочется, потому как переход от убийства Маркуса Манфреда к возможному убийству сотен людей надо бы как-то… осмыслить.

Верит ли Хэнк в стерновскую теорию заговора? Нет, не особо. «Хитрый многоступенчатый план Норт Эббингейл» кажется ему бредом сумасшедшего, вот только Стерн всё же был старшим агентом ФБР и плотно сидел в Иерихоне несколько месяцев, а потому в чём-то — в чём-то — может быть прав.

Уж каким бы предвзятым, бесноватым и перегибающим палку он ни казался, просто так отмахнуться от «У вас тут могут подорвать толпу народа» Хэнк не готов.

Это было бы… слишком глупо.

У Калински есть забавная привычка складывать сломанные клавиатуры и мышки в углу комнаты, а потом единовременно выбрасывать всю скопившуюся гору — Хэнк пялится на несчастную груду техники (и среди общей сенсорности замечает несколько кнопочных экземпляров — надо же, ещё делают), пытается понять, во что вообще оказался втянут, и краем уха слушает фоновый поток непонятных компьютерных терминов.

Который неожиданно разбавляется словами Стерна о том, что, мол, блаженны кроткие.

И ну да. Конечно, они всплыли — на таком-то общем фоне.

Основная жопа с радикалами заключается в том, что они вездесущи. Наглухо ебанутые Ведущие каким-то образом нашли друг друга лет где-то шесть назад, объединись в «Право власти»; вооружились громкими лозунгами об априорном превосходстве одной половины человечества над другой и, собственно, праве власти и начали убивать Ведомых, которые, по их мнению, чересчур сильно дерзили. Отдельных членов, конечно, отлавливали, но накрыть шарашку целиком пока не удалось. И вот тут уже манёвр повторили наглухо ебанутые Ведомые: изначально «Блаженны кроткие» создавалось из-за «бездействия властей» и «необходимости что-то делать», вот только всё очень быстро пошло по пизде — «Блаженны кроткие» превратились в то же «Право власти», просто с другой стороны, буквально за пару месяцев.

Чёрт.

Могла ли Норт Эббингейл сочинить и запустить долгую хитроумную схему массового убийства? Да вы, блядь, издеваетесь.

Могла ли Норт Эббингейл желать «унаследовать землю»? Бесцеремонная, порывистая, откровенная и недовольная миром Норт Эббингейл?

Чёрт. Твою же мать.

Два программистских ума наконец до чего-то договариваются, снова жмут друг другу руки и расходятся, судя по всему, очень друг другом довольные.

(Калински обещает Стерну привлечь «кое-кого ещё», и Хэнк делает мысленную пометку на будущее о том, что подобные подозрительные слова имели место быть; однако пока что делает вид, что ничего не слышал).

На обратном пути в участок Стерн, слабо улыбаясь, говорит:

— Вы очень помогли мне, лейтенант. Спасибо вам.

И Хэнк отвечает — исключительно машинально:

— Ага. Да не вопрос. Обращайся.

И на этом его полезность как-то… исчерпывается.

[fuckinglogin]

исполнение 1, хэннор, 9/?

В следующие дни Стерн переписывается с Вашингтоном, разговаривает с Вашингтоном и обменивается факсами с Вашингтоном — постоянно куда-то бежит, с кем-то общается и что-то выясняет, и делает всё это с неистовой однонаправленной сосредоточенностью, действительно напоминающей одержимость.

Он в ней… признаться, несколько пугающ. И что во много раз хуже — заразителен.

Объективно говоря, мотив убить Маркуса Манфреда имелся у половины Детройта, если не всего мира. Согласно заключению медэкспертизы выстрел был произведён из шестьдесят четвёртого Глокка калибра девять миллиметров — одной из самых распространённых пушек, которой вполне легально владели тысячи людей, что уж говорить о нелегальщине.

(Хэнк по старой дружбе и памяти очень быстро поднимает списки продаж оружия и находит в одной из строк с Глокк-64 имя «Норт Эббингейл» — дата: 4.09.2036).

Эрика Трейси ещё вначале подробно рассказала, как всю ночь с пятого на шестое ноября пила мартини со своей отличной подругой Норт и как они вспоминали юность, пересматривая «Реальную любовь» — даже видео с ними, распевающими «All You Need Is Love» удачно осталось, с датой и временем в правом нижнем углу экрана, которые никаких сомнений оставить не должны.

(Вот только их можно подделать. А Сабина Трейси, Ведущая жена Эрики Трейси, уехала из города ещё второго ноября и возвратиться до декабря якобы просто не может — церемонию памяти Манфреда она пропустить категорически вынуждена, о чём очень сожалеет, но альтернативы, увы, нет).

(И Сабина Трейси такая — отнюдь не единственная. Как минимум у семи Иерихонских Ведущих внезапно обнаружились неотложные дела за границей Детройта).

(Интересно, как это у них работает? Ведущие — болезнь, которую нужно искоренить, но я-то не такой? Или Ведущие — болезнь, которую нужно искоренить, и я — такой же, но что ж теперь и жить-то всё-таки хочется?).

И чисто теоретически — чисто теоретически — теория заговора Стерна безумна… но по-своему логична.

Если тебе хочется «унаследовать землю», убив при этом как можно больше высокопоставленных Ведущих — что ты будешь делать?

(Что ты будешь делать, если возненавидел мир настолько, что плевать уже стало — на всё?).

Требуют ответов общественность, пресса и власть имущие, а Хэнк думает, насколько далеко пошлёт его Джефф, если он ввалится к нему в кабинет и скажет: «Дружище, никаких доказательств ни у кого нет, но есть подозрение, что девятнадцатого ноября мы заимеем на руках кучу трупов. Это вообще в нашей юрисдикции? Вот мне тоже кажется, что нет».

Он и уезжает из участка и возвращается в него — ранним утром (и господи, будь благословенна Энн, согласившаяся присмотреть за Сумо); он спит — в лучшем случае пять часов в сутки; он допрашивает, делает заметки, перечитывает заметки, но не может дать никаких ответов.

Потому что вариантов либо слишком много, так как никто ничего не знает и не может сказать ничего конкретного… либо один. Основанный на паранойе и жопочутье.

Хэнк практически живёт в участке, и Стерн галантно составляет ему в этом компанию. На пятый день — точнее, уже в час ночи шестого — после речи Эббингейл (седьмой-восьмой — после убийства Манфреда, за шесть-пять дней до предполагаемого теракта…) он отходит куда-то и исчезает на двадцать минут.

Хэнк идёт искать его — спустя ещё десять. И обнаруживает в помещении для наблюдения.

Он стоит у зеркала Гезелла, опираясь на него полусогнутой рукой, повёрнутой ладонью к двери — без пиджака, в немного помятых белой рубашке и чёрных джинсах, растрёпанный и очевидно уставший. Последние дни и на нём сказались далеко не лучшим образом, однако это… не особо-то его портит.

На себя Хэнк в зеркало смотреть не хочет и даже откровенно побаивается, но Стерн — случай совсем другой.

(Кому-то везёт с рождения — с внешностью, с ориентацией по власти; вполне вероятно, с родителями и деньгами, ну а кому-то — нет. Впрочем, к пятидесяти трём годам с этим успеваешь в той или иной степени смириться).

Вопрос «Ты что, так и простоял здесь полчаса, пялясь на пустую допросную?» вряд ли является хорошим началом разговора, но ничего лучше мозг Хэнка выдать сейчас не в состоянии. К счастью, Стерн готов начать говорить — первым: тихо, прерывисто, сквозь сжатые зубы — с на удивление чётко слышимой и слишком хорошо ощутимой отчаянной злостью.

— Он любил её. От… Со всей своей способностью любить, которая, уверяю вас, была… всепоглощающей. А она… трахалась с ним, лгала ему, использовала его, а потом убила, и ради чего? Ради чего?! Если ей удастся, если она выиграет… Всё, что он говорил и делал, перестанет иметь какое-либо значение. Он превратится в наивного болвана, который не видел, что творится — перед самым его носом. А значит, все его мысли следует списать и забыть, не так ли?

Нда, вот это что-то… тоже не лучшее начало разговора. Впрочем проблема здесь не столько в Стерне, сколько в самом Хэнке, которому в результате последних — по-настоящему отвратительных — дней приходит на ум лишь настолько же отвратительная, мерзкая, тошнотворная гадость.

«Это вообще-то до сих пор является — всего лишь предположением», что правда, но кому сейчас от неё станет легче?

«Она тоже могла любить, просто… для каждого всегда находятся вещи — важнее», что тоже правда — в свою очередь неуместная и, наверное, чересчур личная.

«Знаешь, если ты прав, Маркус Манфред и вправду являлся наивным болваном, который не видел, что творится — перед самым его носом», но он… не настолько мизантроп. Кощунствующий мыслепреступник, да, в чём самому себе признаётся, но не настолько мизантроп.

Так и не дождавшийся ответа Стерн неожиданно поворачивается к нему, продолжая опираться на стекло, — вжимать в него ладонь так, что его пальцы начинают подрагивать — и… не говорит, нет.

Он шипит. Едко и едва слышно, но очень и очень отчётливо.

— Я… впервые настолько хорошо понимаю… тех, с кем борюсь. Я тоже сейчас хочу… уничтожить.

[fuckinglogin]

исполнение 1, хэннор, 10/?

И Хэнк верит ему. Этому голосу и этому лицу, на котором боль, усталость, ярость и горе сливаются в нечто, невероятно похожее на ненависть.

Отступи, поклонись, попроси прощения, встань на колени, умоляй…

Хэнк верит Стерну легко и сразу же, а потому смотрит ему — прямо в глаза и начинает с отчаянной силой цепляться за воспоминания о том, насколько он может быть — другим.

Благо, они всплывают сами по себе.

Всплывает Саймон Нуари, который держался молодцом и честно рассказал им всё, что знал (пусть и знал он — немногое), а потом всё же сорвался. Боящийся Ведущих, как огня (и ещё бы, с таким-то отцом — господи, все эти суды…), Саймон Нуари, вцепившийся в Стерна без каких-либо опасений и колебаний и начавший рыдать ему в плечо. И Хэнк тогда тихо обошёл их из болезненного любопытства — ему очень хотелось посмотреть на лицо Стерна; и он был практически уверен, что увидит на нём — презрение, раздражение, брезгливость, а то и всё это вместе. Вот только не было там ничего, кроме искреннего сочувствия.

Всплывает Руперт Тревис — тоже пуганный, тоже словно бы искалеченный, но в его случае Хэнк не знает — причины. И то, как Стерн держал его за руки и обещал, что поможет (с чем-то, с чем?), как бы всё ни обернулось.

Всплывает Алиса Морин — девятилетняя девочка, у которой несколько часов назад умер отец, и здесь ничего не сделать, здесь вообще ничего нельзя сделать; но Стерн стоит перед ней на коленях и показывает фокусы с монеткой-четвертаком, и она неожиданно улыбается — очень слабо, едва-едва, сквозь продолжающие литься слёзы, но всё же улыбается.

Всплывает улыбка самого Стерна — эта его чёртова мягкая улыбка, которой он зачастую пользуется для того, чтобы вызвать необходимое для добычи информации расположение; вот только она в принципе, судя по всему, ему свойственна.

Всплывает, наконец, его дурацкая привычка таскать Хэнку кофе.

В первый раз он сделал это — в первый же день. Хэнк тогда сидел уже в участке за столом, промаргиваясь и думая, что надо бы жопу поднять и сходить за очередной дозой кофеина, а то что-то всё плохо. И на вопрос «Лейтенант, всё в порядке?» без задней мысли ответил: «Да, просто надо выпить кофе». И очень сильно охренел, когда Стерн сказал: «Я принесу. Вам какой?»

И уж тем более охренел, когда тот действительно принёс ему двойной эспрессо. Охренел так, что долго пялился на протянутый стакан, как самый последний идиот, а подняв взгляд, наткнулся им на насмешливо поднятые брови и в принципе лицо, выражающее закономерный вопрос: «Старик, ты чего завис-то?»

И в этом, возможно, действительно не было чего-то особо выдающегося — в конце концов, Джесс тоже не напрягало принести ему кофе (и не только кофе), но… Джесс всё же являлась — отдельной историей. А в подавляющем своём большинстве Ведущие не помогают Ведомым просто так, даже по мелочи — особенно по мелочи.

Вот только Стерну, видимо, какие-либо (да чуть ли не все, на самом деле) статусные игры — глубоко побоку. И таких, как он, в этом проклятом мире — считанные единицы; а потому Хэнк поступает, наверное, очень неразумно, но так, как считает правильным.

Он, продолжая смотреть Стерну в глаза, делает шаг вперёд.

Назад, остановись, отступи, ты забываешься, у тебя нет права, подчинись, подчинись, подчинись…

(«Не твой день, дружище. Нет сегодня никаких праздников»).

Он делает ещё один шаг вперёд и говорит:

— Стерн. Я знаю тебя всего неделю, но… Ты кажешься хорошим человеком. Ты серьёзно хочешь просрать это? — Хэнк хочет усмехнуться, но выходит у него, скорее всего, откровенный оскал. — И ради чего? Просто ради того, чтобы в мире стало на одну ебанутую бабу меньше? Оно, по-твоему, действительно того стоит?

Стерн щурится, тоже скалится, устало трясёт головой; и, наверное, надо бы было сказать о Манфреде — о том, что он точно не хотел бы, чтобы его друг делал глупости; но Хэнк говорит — совсем о другом. О более искреннем, более личном и гораздо более неуместном.

Он и сам не может объяснить себе — почему.

— Если хочешь разобраться с Эббингейл, разберись заодно и со мной, причём сразу же. Потому что я сдам тебя, Стерн. Я… не буду этого хотеть. Я не буду рад. Но я сдам тебя со всеми потрохами.

(«И зачем нарываешься, старый ты дурак?»).

Стерн, замерев, смотрит на него очень внимательно и очень-очень долго, а затем отнимает руку от зеркала, поворачивается к нему всем телом и… улыбается. Не своей обычной мягкой улыбкой, но чем-то, похожим на неё достаточно сильно.

— И действительно ведь сдадите, лейтенант. Более того, даже попытаетесь остановить — лично.

И Хэнку, может, и хотелось бы возмутиться насчёт «попытаетесь», однако… Между ними разница — примерно в двадцать лет, он сам — до сих пор не в лучший форме, а ещё он видел, как Стерн движется.

Именно «попытается», да.

И однозначно сдаст. Потому что он сам прекрасно понимает многих из тех, кого посадил, и вполне способен понять и Стерна — вот только что с того? Да, мир — дерьмо, однако всегда может быть хуже, и прямой путь к этому — либо наплевательство на закон, который, блядь, конечно, не идеален, но его надо улучшать, а не нарушать; либо попустительство.

Мир — дерьмо, однако Хэнк не собирается помогать превращать его в ад.

И он теперь молчит, потому что сказал всё, что мог, и, если честно… не особо знает, чего ожидать. Он рассматривает варианты насмешки, гнева, откровенного пренебрежения и даже тот, где Стерн и вправду достанет табельное (что будет очень глупо с его стороны, потому как камеры никто не отключал).

Ты забываешься, ты не знаешь — своего места, ты не имеешь права, возьми свои слова обратно, возьми свои слова…

Но Стерн неожиданно… просто опускает голову. Просто стоит и просто дышит — несколько секунд, которые ощущаются растянутыми в десятки часов. А затем поднимает голову вновь, смотрит на него пронзительно, до дрожи серьёзно и говорит:

— Вы правы, лейтенант. Норт действительно не стоит того, чтобы я нарушал все клятвы, которые приносил. И уж тем более не стоит — моей жизни. Спасибо вам. И прошу прощения… за всё это.

Он кивает и направляется к выходу из допросной, но на пороге останавливается и добавляет — не оборачиваясь:

— Позвольте вернуть вам ваши слова. Я тоже знаю вас всего неделю. Однако вы тоже кажетесь… очень хорошим человеком.

Он ещё немного стоит в проёме, а затем наконец уходит; и Хэнк сначала просто смотрит на закрывшуюся дверь — а потом садится (падает) на ближайший повернувшийся стул, с силой давит руками на уши и закрывает глаза.

[Vintra]

Очень здорово! Такой необычный сеттинг и так интересно подан. Подкупает, что герои остаются собой, они узнаваемы и очень симпатичны. Спасибо, автор! С нетерпением жду продолжения и желаю вам вдохновения и времени!

[Алура]

Дорогой автор, я сейчас вас расстрою, наверное)))
В заявку я пришла случайно, потому что ну вот не очень мое все то, что написано в ней и в ваших предупреждениях, но я за обе ваши выкладки ни разу не пожалела об этой случайности)
Меня очень печалит, что у вас так мало комментариев, поэтому я вам пишу чего же боле?, хотя я тот еще молчун.
У вас очень интересно получается, я пока не поняла, нравится ли мне прям вау или просто нравитсясугубо из-за бдсм-ау, потому что сам по себе бдсм мне скорее не нравится, но оторваться от истории крайне сложно
Прочитав десятую часть я еще несколько раз обновляла страницу, вдруг еще кусок появится? Недоумевала, когда ничего так и не появилось
Вдохновения вам! И времени побольше для написания, да

[fuckinglogin]

доброе утро, фандом
Vintra, и вам - большое спасибо! )) рада, что сеттинг заинтересовал, а герои - приглянусь, надеюсь не разочаровать и впредь!
Алура, о, поверьте, вы меня ничем не расстроили, а даже наоборот! я понимаю, что сеттинг у истории специфический и постараюсь предупреждать о неприятных моментах. и я очень рада, что история цепляет и полет пока что нормальный надеюсь, вы останетесь со мной, но я пойму, если все же нет - траву я курю зело забористую

(продолжение, 4033 слова). с одной стороны, бдсма в пейринге пока нет, откуда б он с другой - есть некоторые рассуждения о нем, а также - упоминание домашнего насилия. будьте осторожны. и обнимите кто-нибудь саймона маркусом, пожалуйста
п. с. это вряд ли кого-то волнует, но вся норт эббингейл за 3 минуты: www.youtube.com/watch?v=DFgAbn0Mbog

исполнение 1, хэннор, 11/?

Стерн разговаривает с Вашингтоном, и о чём-то в итоге умудряется договориться. Когда они едут на очередной (наверняка бессмысленный) допрос, он очень тихо сообщает, что церемония памяти Маркуса Манфреда для Ведущих не состоится — в любом случае.

И Хэнк сначала думает — о плохом. О ярости, ненависти, горе и чудом не треснувшем стекле.

— Стерн…

Он осекается, потому что у него наконец включаются мозги: если бы Стерн действительно имел в виду… радикальное решение проблемы, он ничего бы не сказал — он бы просто сделал. Точнее, попробовал бы — просто сделать.

Стерн поворачивается к нему, пристально смотрит (и от этого его взгляда, как всегда, становится неуютно, но теперь — почему-то ощутимо меньше), а затем качает головой и говорит:

— Я имею в виду только то, лейтенант, что ситуация взята под контроль.

И самопроизвольно возникает вопрос: «А насколько подобная ситуация вообще может быть взята под контроль?» — однако Хэнк не задаёт его: знать подробности у него нет ни права, ни, честно говоря, желания.

Это вне его юрисдикции, он и так осведомлён — о чересчур многом; и ему приходится бороться с собственными порывами делать глупости, потому что он, в конце концов, тоже является — всего лишь человеком.

(Ему до безумия хочется написать Джесс. Попросить её не ходить в Иерихон девятнадцатого ноября, а лучше — вообще уехать из города, господи, Джесс, какой тут контроль, какой тут, к чёрту, контроль, пожалуйста, просто уезжай, в Калифорнию, во Флориду, как можно дальше, я не могу потерять — ещё и тебя… Но она начнёт задавать вопросы, отвечать на которые нельзя; Хэнк прекрасно понимает, что это риск, который недопустим, как понимает и то, что Джесс не прислушается к нему — без объяснений, а потому молчит).

Он допрашивает соседей, друзей и знакомых и слышит — одно и то же: никаких планов на ночь на шестое ноября у Манфреда вроде бы не было, никто к нему приходить вроде бы не собирался, но пустить он мог — любого страждущего, это ж Маркус Манфред, лейтенант, вы же понимаете.

Он снова и снова перечитывает заключения криминалистов и медэкспертов, но написанное — кто бы мог подумать — не меняется: орудия убийства нет, отпечатков пальцев нет; следов ДНК в количестве, достаточном для анализа, нет — мы очень старались, но, увы, ничего-то у нас в итоге нет.

Он с каждым часов всё меньше и меньше верит (и доверяет) кому-либо, кроме Стерна; потому что если тот прав, замешан может быть — любой, лгать может — кто угодно, скрывать что-либо может — каждый; и прямых доказательств нет, но есть — косвенные, и это страшно, это по-настоящему страшно.

Хэнк не хочет верить Стерну. Но у него нет даже намёка на альтернативную версию.

Он вспоминает всё, что известно о Норт Эббингейл. Он всё чаще думает о «бешеной Норт» и «детройтской блуднице Эббингейл».

Ей, когда стало очевидно, что связалась она с Манфредом — крепко, припомнили всё: и матерщину, и злоупотребление алкоголем, и отсутствие уважения к каким-либо авторитетам; и загадочный инцидент с поножовщиной, до которой то ли дошло, то ли не дошло (и Хэнк не особо удивился бы, узнав, что всё-таки дошло); и предпочтения (причём хрен разберёшь, где правда от не умеющих держать язык за зубами бывших, а где — пиздёж ебанутых на всю голову фантазёров); и беспорядочный секс по молодости, в основном — какой кошмар! — с Ведомыми.

На законодательном уровне трахаться людям с одинаковой ориентацией по власти никто больше не запрещал; однако это до сих пор считалось больным, отвратительным, противоестественным извращением.

(С чем сам Хэнк не был готов согласиться. Просто в подобной связи по определению оставалась удовлетворённой целиком лишь одна сторона, и это тяжело, горько, до ужаса неловко, во многом нелепо и в целом — напрасно, и…

Да. Да, он пробовал. И это не ощущалось извращением, это ощущалось — бессмысленной трагедией).

Ей припомнили всё, а затем — продолжили припоминать: бились в истерике любители сплетен, соцсети и местная жёлтая пресса, и Хэнк тогда (если не был до беспамятства пьян) с большим удовольствием злорадствовал. Думал: «Манфред вам дохуя не удобен, но сделать с ним ничего нельзя, и даже предъявить ему нечего: он чист, как слеза новорождённого младенца. И вы решили доебаться до Эббингейл, вот только им обоим на всех вас — глубоко срать. Манфреду Эббингейл даже выгодна, как подтверждение честности, и позволить он себе со своей нейтральностью и доставшейся от приёмного отца в наследство хуевой тучей денег может — всё, что угодно».

Маркус Манфред нравился ему в том числе тем, что любил Норт Эббингейл — смог полюбить её вместе со всем её прошлым; такой, какая она есть. И ему не хотелось (отчаянно, глупо, по-человечески не хотелось) верить, что сгубило его — именно это.

Но выбора с каждым часом остаётся всё меньше.

Выбора не остаётся вообще в одиннадцать с небольшим часов ночи шестнадцатого ноября — за два с половиной дня до теракта.

Сидящий за терминалом Стерн замирает, как замер восемь дней назад, при объявлении Эббингейл о том, что церемония будет раздельной; однако приходит в себя сам и практически мгновенно. Печатает что-то быстро, дёргано, лихорадочно; и бросается к принтеру — абсолютно также. А затем подходит к Хэнку и протягивает четыре листа; и его прищуренные глаза в полутьме пустого участка кажутся чёрными, а лицо — неживым.

Обычно решимость идёт людям — заставляет их выглядеть вдохновлёнными и цельными; и решимость Стерна, которую он продемонстрировал у автопортрета Манфреда, была именно такой.

Нынешняя же его откровенно и всепоглощающе уродует.

[fuckinglogin]

исполнение 1, хэннор, 12/?

— Мы сделали это, лейтенант. Мы отследили их.

Его голос, тихий, сдавленный и нехарактерно хриплый, в сравнении с обычной плавной мягкостью — тоже поразительно, ошеломляюще уродлив.

Хэнк смотрит на бумаги, видит печати и подписи и чувствует, как его рот непроизвольно приоткрывается, а брови ползут вверх, потому что, блядь… да, теперь Стерн мог с полным правом командовать всем их сраным отделом, и приказ у него наверняка имелся — ровно один.

Арестовать Адана Ортиса, Ральфа Брукса, Эрику Трейси и Норт Эббингейл: все — иерихонцы, все — Ведомые, но в ближний круг Маркуса Манфреда входила — только последняя.

Однако и этого хватает — с головой.

Хэнк смотрит, как Стерн звонит Джеффу и ожидаемо, до ужаса предсказуемо требует отправить людей на задержание Адана Ортиса, Ральфа Брукса и Эрики Трейси. И он не может — остановить, не имеет права — препятствовать; всё происходящее — вне его юрисдикции, и он делает то единственное, что здесь в принципе остаётся.

Когда Стерн кладёт трубку, он смотрит ему в глаза и говорит:

— Я поеду с тобой. — И добавляет с искренностью и лёгкостью, которые удивляют его самого: — Пожалуйста, Стерн.

Видит бог, здесь, сейчас, в этой ситуации и у этого человека ему совсем не тяжело попросить — тяжело ему от того, что он, на самом-то деле, совершенно ни на что не рассчитывает.

Он чувствует себя бессильным свидетелем самоубийства, совершаемого в прямом смысле или в переносном; и ещё неясно, какой из вариантов — хуже.

Но Стерн смотрит на него цепко, очень напряжённо и словно бы оценивающе, а затем неожиданно отвечает:

— Хорошо, лейтенант.

Поклонись, поблагодари, подчинись, следуй, не сомневайся, быстрее, сию же секунду, иди, иди, иди…

И он идёт.

Он идёт следом за Стерном, отчаянно желая спросить: «Почему ты согласился?» — но понимая, что, скорее всего, не сделает этого никогда.

***

Эббингейл живёт одна почти на самой окраине города, на улице Карлайл — за высоким железным забором; в доме, где камеры понатыканы чуть ли не в каждую щель, и то же самое касается окружающего его участка. Стоит отдать ей должное: с мозгами и реалистичным взглядом на мир у неё всё было в порядке.

В отличие от Манфреда, которому второго не хватило — фатально.

Хэнк подъезжает к воротам, звонит в домофон и слышит ответ на удивление быстро.

— Андерсон? Ночь на дворе, какого хрена?

И она была бы совершенно права в своём возмущении, если бы не парочка незначительных деталей.

— Знаю, Эббингейл, прости, но нам всё-таки нужно поговорить о Манфреде. Слушай, ну ты же всё понимаешь. Пусти старика — по старой-то памяти.

Что, возможно, звучало бы убедительно, будь он один; однако у него на пассажирском сидении торчит Стерн, которого не особо-то спрячешь, и Хэнк ожидает крайне неудобных, но вполне закономерных вопросов из разряда «А друга моего доброго, федералом оказавшегося, ты на кой хер с собой притащил?».

Но Эббингейл недолго молчит, а потом говорит только:

— Ну ладно… старик. Заезжай.

И это… подозрительно. Это, скорее всего, очень плохо, потому что когда они пытаются отпереться и вывернуться — это ещё полбеды; всё гораздо хуже, если они поначалу не сильно-то сопротивляются, догадываясь, что уже загнаны в угол.

В таком раскладе жди глупостей из категории особо отчаянных.

Как будто, блядь, ему было мало одного Стерна. Который, выйдя из машины, складывает руки за спиной, сжимая в правой свой Смит и Вессон модели какая-то-там. И Хэнк хочет спросить: «Ты же понимаешь, что законспирироваться у тебя не выйдет? Что пока мы до её дома дойдёт, она увидит твою пушку раз десять, потому что она сраный параноик, у которого камеры реально, блядь, везде?» — но вовремя осознаёт, что да: Стерн, скорее всего, прекрасно всё понимает.

Как с самого начала всё понимал лучше кого-либо другого.

Они доходят до входной двери. Ждут. И Хэнк уже собирается позвонить (а ещё лучше — вломиться через окно), но тут Эббингейл наконец её открывает. И стоит в проёме — растрёпанная, с влажными волосами, в ярком халате и огромном белом полотенце, накинутом на плечи и свисающем до колен.

Ох, ну прости за вторжение, кибертеррористка, планирующая массовое убийство. Хотя мылась ты на самом деле или нет — это ещё большой вопрос.

Она улыбается слабо и откровенно неискренне и цедит:

— Ну заходите, раз пришли.

И Стерн начинает говорить, как только за ними закрывается дверь.

— Норт Эббингейл, вы арестованы по подозрению в подделке документов, взломе систем корпорации «Киберлайф» и получении незаконного доступа к конфиденциальной информации, краже данных у нескольких банковских систем, иных компьютерных преступлениях и подготовке террористического акта в составе группы, именующей себя «Блаженны кроткие». Вы имеете право хранить молчание, но всё, что вы скажете, будет зафиксировано и использовано как доказательство.

В общем-то, правильно. Не чай же с ней пить.

[fuckinglogin]

исполнение 1, хэннор, 13/?

Эббингейл на размеренную и чёткую тираду Стерна реагирует, признаться, довольно странно: она, повернувшись к ним обоим спиной, просто идёт вперёд. Спокойно и медленно шагает по своему широченному коридору к лестнице на второй этаж, которая расположена достаточно далеко; весь этот дом — огромен, состоит из больших расстояний и пустоты, и Хэнк за последние пять лет, за всё то время, что Эббингейл являлась — владелицей, успел раз тысячу спросить себя: «На кой хер?»

На кой хер столько места одному из самых одиноких людей Детройта? У которого даже домашнего животного нет — никакого вообще?

(Хоть бы рыбку себе купила. Или какого-нибудь хомяка).

«С такой скоростью, сумасшедшая, ты до лестницы своей дойдёшь — только к пятнице».

Но Эббингейл, видимо, и не хочет куда-либо дойти (только отойти?) — когда Стерн заканчивает, она останавливается, разворачивается и спокойно, чересчур спокойно говорит:

— Вот значит как, Коннор.

И тот отвечает ей — с тем же холодным, натянутым спокойствием:

— Старший агент Стерн, Норт.

— О, я знаю. Теперь уже все знают.

Она коротко смеётся, но не насмешливо, как можно было ожидать, а устало и горько, и как будто бы — над собой.

— Но отдаю тебе должное, «всего лишь айтишник» Коннор, лжец из тебя — первоклассный.

И блядь.

Хэнк слишком поздно понимает, что пока Стерн прятал правую руку за спиной, Эббингейл держала свою — в скрытом полотенцем кармане халата.

Они выбрасывают руки вперёд практически одновременно: Стерн со своим Смит и Вессоном модели какой-то-там и Эббингейл с… шестьдесят четвёртым Глокком — господи, Хэнк за последние дни изучил его изображение столько раз, что не забудет, наверное, до самого конца жизни.

И как же они сейчас похожи друг на друга — два члена ближнего круга Маркуса Манфреда. Внешне; если забыть о том, что у одной вряд ли когда-либо было право на это звание, а второй, судя по всему, не отказался ни от чего и после смерти человека, который их всех объединил.

Они целятся друг другу в грудь; Хэнк достаёт свой старый добрый Зауэр, направляет его Эббингейл в голову и парадоксально ощущает себя и третьим лишним, и третьим — единственно разумным.

И Эббингейл смотрит — исключительно на Стерна, но обращается почему-то — к нему.

— Ты же всё понимаешь, Андерсон. Вспомни хотя бы дело Нуари.

Низко и подло бьёт под дых, потому что он, блядь, никогда и не забывал о деле Нуари.

Ему тогда было тридцать три, он только-только стал детективом (чего не случилось бы несмотря на всё, что он сделал, если бы не Джефф) и вообще-то не должен был заниматься домашним насилием; вот только иных желающих хотя бы попытаться помочь Лауре Нуари, в девичестве — Томпсон, что-то не нашлось.

Отношения супругов Нуари, как выяснилось, были натянутыми довольно долго. И пошли по полной пизде, когда Ведущему Адриану Нуари сообщили, что его сын Саймон — однозначно Ведомый; для подростков четырнадцати лет ни о каких возможностях да вероятностях диагносты уже не говорят.

Хэнк так никогда и не узнал, было это холодным расчётом или всё же проявлением хоть какой-то человечности, но сына уёбок Нуари не трогал. А вот жену, Ведомую и Ведомого родить посмевшую, трогать начал — ещё как.

И проблема, сраная вечная проблема здесь заключалась в том, что если, допустим, — просто, блядь, допустим — синяки на шее обнаружены и по всем правилам зафиксированы у Ведущего, то всё очевидно: жертва преступления, защитить, оградить, виновного — сразу же арестовать и осудить.

Синяки на шее обнаружены и по всем правилам зафиксированы у Ведомого? Пф, да у неё просто предпочтение такое. Асфиксию любит, ну что вы как маленькие. Отрицает? Да лжёт. Сама хотела, а теперь просто выёбывается. И действует у нас — презумпция невиновности, так что доказывайте обратное, как хотите.

И шансов здесь не то что мало, их практически нет — заявление Нуари кочевало от человека к человеку и из отдела в отдел, и все наверняка надеялись, что оно как-нибудь… потеряется. В конце концов, оно попало к Хэнку, и он решил рискнуть.

С огромным трудом выбил временный запретительный приказ и закусил удила — взялся, блядь, доказывать обратное. И ему, на самом деле, банально повезло везде, где только возможно.

У Лауры Нуари до Адриана было — три любовника-Ведущих, и все трое были, во-первых, на ноябрь две тысячи восемнадцатого года живы и здоровы, во-вторых, готовы предстать перед судом, и в-третьих, едины — в показаниях. Нет, не являлись предпочтениями Лауры Нуари ни асфиксия, ни ожоги даже первой степени, ни удары по лицу.

А ещё у Лауры Нуари был четырнадцатилетний сын Саймон и желание защитить его — любой ценой. Например, участвуя в бесконечных заседаниях, на которых со всех сторон и во всех подробностях полоскалась — её личная жизнь.

К февралю две тысячи девятнадцатого года о том, что являлось, а что не являлось предпочтением Лауры Нуари, был осведомлён чуть ли, блядь, не весь мир. Лаура Нуари — любительница лизать сапоги; получать плетью — по спине и ладонью — по заднице; быть названной «ничтожеством», «жалкой мразью» и «пустым местом», однако всё же не предпочитающая задыхаться и огребать по лицу.

Адриану Нуари был выписан запретительный приказ постоянного действия, а Лаура Нуари и Саймон Нуари уехали в Теннесси. Спустя девять лет Адриан Нуари сдох от инсульта, отягчённого синдромом общего обесцвечивания. Спустя двенадцать лет Саймон Нуари вернулся в Детройт и поступил в Университет Уэйна на факультет психологии. Что, с одной стороны, говорило о том, что с мозгами у него всё было отлично, а с другой… Зачем?

Господи, зачем он вернулся? Если он смог поступить в Уэйна, он мог бы поступить и очень много куда ещё, так зачем?!

Впрочем, это, в конце концов, было личным делом Саймона Нуари, которому, как и его матери, не давали покоя ещё очень долго.

[fuckinglogin]

исполнение 1, хэннор, 14/?

А спустя четыре года, в две тысячи двадцать третьем, был окончательно «доведён до ума» и принят закон о списках предпочтений. За который Ведомые ратовали рьяно, и одним из их аргументов было — грёбаное, мать его, дело Нуари.

Вот, мол, если бы существовали какие-нибудь заверенные списки предпочтений, имеющие юридическую силу, всех этих ужасных судов можно бы было избежать: суёшь судье списочек, говоришь: «Асфиксии тут нет, а душить меня Ведущий, сволочь такая, душил», — и всё. И ни в каких подробностях никому копаться не надо, и предпочтения разбирать необходимости нет, и урон репутации не наносится — сплошная благодать.

Что ж, теперь списочки есть. А хуле, блядь, толку?

Хэнк орал про себя, ещё когда всё это только началось: «А хуле, блядь, толку — что это решит? Как вы не понимаете, что вас просто будут драть по вашим предпочтениям вне сессий, когда вам это нахуй не сдалось?! Даже если бы Лаура Нуари действительно любила асфиксию, её бы, блядь, не порадовало, что муж душит её, когда ему заблагорассудится и с той силой, с какой ему присралось! Не порадует это и вас, и вы нихуя не докажете, что огребли — вне сессии, и ничто, ничто, ничто, блядь, не изменится!»

И ничто не изменилось.

Зря, ох зря Эббингейл напомнила ему о деле Нуари, о котором он, блядь, никогда и не забывал. Потому что оно не вызывает у него сочувствия к ебучим кротким, желающим унаследовать землю, нет — оно вызывает в нём безумную, бескрайнюю, бесконечную ярость.

Он думает: «Да хватит уже натягивать несчастных Нуари на всякие сраные знамёна, дайте им, наконец, спокойно пожить».

Думает: «И что, блядь, ты решила, что Саймону Нуари досталось недостаточно, и надо бы отнять у него человека, с которым ему было хорошо, чтоб уж наверняка?»

Думает: «Именно, ебанутая ты сука, я отлично помню дело Нуари, я его и вёл. Я за всем этим наблюдал и во всём этом варился. А ты тогда была шестнадцатилетней пиздой, которая бухала на улице, насрав на любой здравый смысл, так кто здесь кого должен понять-то, а?!»

Они ведь познакомились (если это можно так назвать) именно потому, что она решила в одиночку, на улице, в двенадцать, блядь, часов ночи попытаться залить дело Нуари, о котором, вы только подумайте, читала в интернете.

И теперь у неё хватает наглости его упоминать? Хватает, блядь, наглости просить — о понимании?

— Заткнись, Эббингейл, — шипит Хэнк. — Заткнись и опусти пистолет.

Он шипит точно так же, как шипел Стерн три дня назад — в комнате для наблюдения.

Но она игнорирует оба требования: обращается теперь уже к Стерну, продолжая целиться — ему в грудь.

— Он не мог победить. Он признавал это сам, и ты об этом прекрасно знаешь. Так какой, скажи на милость, был смысл во всём «Иерихоне», если говорить о долгосрочной перспективе?

«Охуеть, блядь. Какой смысл был в “Иерихоне”? Ты что, забыла о всех тех сотнях Ведомых, которым вы помогли? Которых вылечили и которым дали убежище? Это что, слишком мелко и ничего, по-твоему, не значит “в долгосрочной перспективе”?»

И если голос Эббингейл натянут до такой степени, что начинает мелко подрагивать в концах предложений, Стерн умудряется всё также говорить со спокойствием, близким к ледяному:

— Он признавал, что не победит сам, Норт. И стремился в первую очередь упростить путь тем, кто придёт после него. Стать одним из звеньев цепи, которая когда-нибудь вдохновит на стремление к победе всех. В этом и был смысл всего «Иерихона» — в долгосрочной перспективе.

— И я понимаю, почему на это велись похожие на него легковерные идеалисты, — усмехается она. — Но почему на это повёлся ты, Коннор Стерн — старший агент ФБР?

И как же они похожи, господи — как же они жутко, чудовищно, ужасающе сейчас похожи, одинаково красивые люди с одинаково карими, одинаково тёмными глазами, в которых бьётся и горит — одинаковая ненависть.

И как же это — донельзя, до безумия неправильно.

— Опусти. Пушку. Эббингейл, — выцеживает Хэнк, которому хочется только одного: чтобы происходящее как можно скорее закончилось.

И она молчит (как молчит и Стерн, конечно же, он молчит, разумеется, он делает — то же самое, что и она), а затем, глубоко вдохнув и медленно выдохнув, отвечает неожиданно… покладисто:

— Хорошо. Хорошо, Андерсон. Я опущу пистолет и пойду с вами по-хорошему… Если он опустит свой — первым.

Хэнк не верит ей ни на йоту.

Никуда она ни с кем по-хорошему не пойдёт, бешеная Норт, больная Эббингейл, которая проиграла и потеряла всё, потому что вот уж теперь никакая церемония памяти Маркуса Манфреда для Ведущих и вправду не состоится. Конечно, она легко впустила их в свой дом — ей ведь нужно было знать, есть ли ещё надежда на осуществление изначального плана или уже нет.

А возможно, она вообще с самого начала знала, что ничего уже нет. Отследила то, что её отследили — вместе с остальными. И тогда дверь тем более следовало открывать — нараспашку.

Потому что ей остаётся — только одно: попытаться отомстить.

Стерну, который — господи, господи, господи, ты что, тоже больной? — начинает медленно опускать пистолет.

А затем, нажав на курок, простреливает Эббингейл бедро.

И она кричит. Падает на колени, но не разжимает пальцы, не выпускает из рук свой Глокк, и она — далеко, а вот Стерн — очень-очень близко, а потому Хэнк бросается вправо, и…

Сука, блядь, падла, пиздец, господи, да чтоб ты сдохла!

[fuckinglogin]

исполнение 1, хэннор, 15/?

Стерн умудряется выстрелить — из-под него и даже попасть стерве в правое плечо; красавчик, конечно, молодец, отплатил почти той же монетой. Вот только левому плечу Хэнка от этого — нихуя не легче.

Левое. Блядь. Плечо.

Сука. Опять.

Стерн вылезает (блядь, а поосторожнее нельзя было, пидор, как же больно-то, господи...), выпрямляется, бросается к Эббингейл, отпинывая по дороге наконец-таки выпавший из её рук пистолет — ко входу, и надевает на неё наручники.

И начинается, блядь, ёбаное хоровое выступление.

— Блядь… Андерсон… Я не хотела… Вот хера ты полез… — хрипит Эббингейл.

(«Какая же ты дура. Какая же ты всё-таки конченая дура»).

Достаёт смартфон и начинает что-то кому-то приказывать Стерн.

И, как обычно, разоряется шёпотом — голос.

Ползи, благодари, следуй, умоляй, подчиняйся…

«Да куда ползти-то, придурок? — думает Хэнк. — Вот сейчас-то ты вообще чего от меня хочешь?»

Думает, впрочем, без какой-либо злости — у него тупо нет на неё сил.

Ему для неё — банально слишком больно.

У него горят плечо, предплечье — да, кажется, вся рука; плывёт зрение, очень сухо во рту; и почему всех — так много, почему никто не может перестать говорить, почему у него отключаются глаза, язык и конечности, а не проклятый, мать его, слух?

Хэнк как-то… упускает, каким образом Стерн оказывается перед ним — сидящим на коленях: с левой стороны, у простреленного плеча; отсюда, по идее, Эббингейл видно отлично, какой же он всё-таки молодец. Только пальто-то зачем расстёгивает и галстук снимает?

Пальто, кстати, в крови пачкается. Штаны тоже. И то, и то — чёрное, но всё равно… Жалко же…

Отползи, оттолкни, останови, ты не заслуживаешь, ты не имеешь права…

«Отстань. Не могу».

Хэнк думает, что не может уже ничего, но очень сильно ошибается. У него отлично получается заорать от боли, когда его плечо начинают туго перевязывать чёрным галстуком — а, так вот зачем. И от такой добавки он вообще-то должен был отключиться, но милосердие этому сраному миру чуждо: она, наоборот… болезненно отрезвляет.

После неё Хэнк начинает различать — произносимые Стерном слова.

— …хорошо, лейтенант, ваше ранение — не смертельно, скорая прибудет в течение пяти минут, не теряйте сознание, слушайте меня, слушайте меня…

И это выделение «меня» приводит его в чувство резко и эффективно; потому что Эббингейл-то уже заткнулась, болтает здесь — один только Стерн, так с чего бы вдруг, ему ведь неоткуда знать о голосе, Хэнк о нём никогда и ничего не говорил. Он вообще, если задуматься, очень мало о себе говорил — они оба не особо-то общались, потому что некогда было и не до того, так с хрена ли всплыло-то — вот это?

Хэнк промаргивается и фокусирует взгляд на Стерне, и о да, он готов слушать. Прямо горит желанием услышать какие-нибудь объяснения, вот только хрена с два.

Пристально вглядывающийся в его лицо Стерн, как назло, берёт и затыкается.

«Да ты, блядь, издеваешься».

Просить слушать, а затем молчать — это просто пиздец, и Хэнк хочет было высказаться по этому поводу, несмотря на совершенно невыносимую сухость во рту, однако не успевает.

Стерн открывает рот и… начинает петь.

— Держись лишь ещё немного, держись лишь ещё немного, держись лишь ещё немного…

«Блядь. Серьёзно?!»

— …всё будет хорошо, всё будет хорошо. Борись ещё немного…

Господи. Да, он серьёзно, он… очевидно искренне старается, и Хэнку вопреки всему становится дико, исступлённо, почти истерически смешно.

— …борись ещё немного, молись ещё немного, всё будет хорошо…

Он знает, что не прав, понимает, что ему трогательно, по-настоящему трогательно пытаются помочь, но, во-первых, неужели нельзя было найти песню повеселее? Какой-нибудь, может, более соответствующую ситуации и желательно бы — гораздо менее пафосную: Клеофус Робинсон «Держись лишь ещё немного», господи, да здесь вообще-то и впрямь никто не умирает.

Во-вторых, хорошо, Стерн старается, явно старается, но… попадает в лучшем случае в половину нот.

— …всё будет хорошо. Пой ещё немного, пой ещё немного…

Боже, да эта «Держись лишь ещё немного» старше самого Хэнка, ей же лет шестьдесят, откуда и как этот чудила умудрился её выкопать?

Впрочем, классика, в отличие от неудачливых полицейских, не стареет. А у Стерна всё-таки при несомненном отсутствии слуха — очень приятный голос. Мягкий, мерный, текучий, и вместе с тем — ощутимо уверенный и изумительно живой. Как… наверное, весенняя река, если уж пытаться найти сравнение — очень приятный, да.

И очень ему подходящий.

— …пой ещё немного, всё будет хорошо, всё будет хорошо…

И Хэнк пытается понять, да как же так. Как так получилось-то, что он лежит на полу (тёплом; с подогревом, видимо — спасибо и на этом) в доме продырявленной дважды кибертеррористки, планировавшей теракт, в котором погибли бы — сотни людей, и слушает, как старший агент ФБР поёт ему «Держись лишь ещё немного».

Хэнк Андерсон, лейтенант полиции Детройта, ведь должен был расследовать всего лишь убийство Маркуса Манфреда.

Впрочем, зря он так. Какое уж тут «всего лишь».

Это… крайне плохо. Адски печально и безмерно обидно — что умер Маркус Манфред. Не дожив даже до тридцати восьми.

Он заслуживал… гораздо большего, чем… всё вот это.

— …всё будет хорошо…

Ты… ты… ты… ты… забываешься.

Да.

Он действительно забывается, когда приезжают врачи.

[Алура]

надеюсь, вы останетесь со мной, но я пойму, если все же нет - траву я курю зело забористую

Останусь-останусь, потому что очень зацепило все же)))
Спасибо за новую часть

[Vintra]

Спасибо, что продолжаете историю!
Момент с песней был неожиданным, смешным, нелепым и ужасно трогательным)

[Лохматое нечто]

Очень интересно, теперь появилось ещё одно исполнение в котором я буду ловить проду как Хатико))

[Оксид котия]

ох, какой потрясающий текст
очень здорово и интересно что дальше)

[Лютый зверь]

Потрясающе классная история! Хочется читать бесонечно!

[DHead]

здравствуйте, слоупочный автор очень слоупочен, простите (((
также он снял маску, о чём сказать, как обычно забыл этот текст также выкладывается на фикбуке, отслеживайте его, где вам удобнее: ficbook.net/readfic/7448142 )))

(продолжение, 4732 слова). слоупочный автор слоупочен во всех смыслах: мы продолжаем слоубилд, никакого бдсма до сих пор нет, но дело движется
Хэнк в цветах не разбирается, а вот Коннор - вполне себе ))) приносит он букет из бледно-жёлтых нарциссов, которые означают уважение, и колокольчиков, которые означают благодарность )))

исполнение 1, хэннор, 16/?

Ему повезло настолько, насколько вообще может повезти при — спасибо, блядь, большое, Эббингейл — попадании пули в плечо: повреждения только мягких тканей, быстрая и чистая операция и три недели полупостельного режима — впрочем, под наблюдением врачей.

Господи. Как же он ненавидит больницы. И вместе с ними — обезболивающие, противовоспалительные, антибактериальные и обещания полного восстановления; и вот за что ему — эта сраная удача; почему он на старости лет вляпался в заговор радикалов, связался с ФБР, полез на террористку — и хоть бы что, а Коул, Коул…

Лежит он по-королевски: в одиночной палате с плазмой и огромным окном; и улыбчивая Кейти (приставленная к нему за какие-то грехи Ведомая медсестричка лет, наверное, тридцати) всегда готова подать, принести, помочь и вообще выполнить любое желание — кроме, разумеется, желания нахрен выписаться.

Лезть на светло-голубые стены и выть хочется — уже на четвёртый день. И спасают только современные технологии, да благословенны будут они и ныне, и присно, и во веки веков — то есть планшет с музлом и доступом к интернету двадцать четыре на семь.

Забавно, что насквозь политизированные «Детройтские локальные новости» и (якобы?) независимая «Детройтская свободная пресса» выбирают разные выражения, но по сути пишут — одно и то же.

Директором «Иерихона» становится Джош Говард, и у Хэнка уходит примерно полминуты на то, чтобы вспомнить, кто это вообще такой. Но особой вины (точно, точно, боже, чернокожий с грустными глазами) Ведущего Джоша Говарда, ещё одного бывшего члена внутреннего круга Манфреда, здесь нет: он просто последние лет семь плотно занимался исследовательской работой — не было у него, кандидата социологических наук, времени регулярно светить лицом и именем.

Господи, сколько же статей с его участием про всякие там «социальные явления», связанные с ориентацией по власти, написано-то было? В том числе — научно-популярных? Штук двадцать? Причём часть из них Хэнк читал и даже в общих чертах помнил, о чём там говорилось — а вот имя автора умудрился запамятовать.

Судя по ютубовским роликам, харизмой Джош Говард не дотягивает даже до Эббингейл, что уж говорить о Манфреде; однако второй был, пожалуй, планкой чересчур высокой, а первая…

И слава богу, что не дотягивает. Является, судя по всему, человеком склада совершенного иного.

Норт Эббингейл, согласно официальной версии, была арестована по подозрению в убийстве Маркуса Манфреда и только в нём — и ДЛН, и ДСП по этому поводу разрождаются повтором высеров про неуважение, распущенность и инцидент, что, честно говоря, вызывало желание смеяться.

(«Да вы, ребята, и представить себе не можете, насколько мелочны вот эти ваши претензии по сравнению с её реальными, мать их, грехами»).

Смеяться долго, нервно и по-настоящему горько.

Федералы наверняка обыскивают «Иерихон» сверху донизу, но делают это не то что тихо — вообще неслышно, и вот интересно, а почему? Стерн ведь прав: обнародовать подготовку теракта, проходившую прямо под носом у Манфреда — отличный способ его неудобные убеждения дискредитировать. Слепым дураком, мол, был, а значит и нёс наверняка пургу — всегда и во всём.

Однако нигде нет даже упоминания о желании «унаследовать землю». Возможно, дело в том, что признаться: «Знаете, радикалы планировали кокнуть чуть ли не всемирно известного общественного деятеля, а затем, в память о нём — несколько сотен Ведущих, и мы, ну так уж получилось, спохватились лишь в последний момент», — кое-кому неудобно ещё сильнее.

И «лишь в последний момент» — это если говорить о глобальной точке зрения; о, по духу, той же самой «долгосрочной перспективе» Эббингейл.

А если по-человечески, то спохватились — слишком поздно.

На одиннадцатый день полупостельного режима Хэнку хочется разбить о ебучую светло-голубую стену планшет. На двенадцатый — руку. На тринадцатый — голову.

На четырнадцатый приходит Джефф. С марципановыми конфетами — надо же, помнит, что там его непутёвый друг любит тайно навернуть, когда прижимает, и не поленился купить и притащить.

Что ж, спасибо — вполне честное и от души. Тут, конечно, всё настолько плохо, что можно хоть тонну в себя запихнуть — не поможет вообще; однако хоть что-то — лучше, чем ничего.

Джефф подтаскивает стул к кровати, скорее падает, чем садится, и, немного помолчав, нехарактерно тихо спрашивает:

— Я не хочу знать подробностей, да?

Выглядит бедолага — откровенно так себе: явно заебался и явно же до сих пор не может перестать охреневать, в чём Хэнк с ним полностью солидарен.

— Джефф, — отвечает он также тихо, — да я сам их не знаю. И, признаться, сам не особо хочу.

Легче от этого наверняка не станет — наоборот.

Джефф, прищурившись, внимательно на него смотрит, а затем усмехается и лезет в свою сумку.

— А у федералов по поводу твоей осведомлённости мнение несколько иное. Приказ для всех, но для тебя, как мне намекнули, — в особенности.

Протягивает ручку и… соглашение о неразглашении. Неразглашении информации о любой преступной деятельности Норт Эббингейл за исключением убийства Маркуса Манфреда; словах и поступках, имевших место при содержании под стражей, не относящихся исключительно к убийству Маркуса Манфреда; материалах дела, связанных с чем-либо кроме убийства Маркуса Манфреда, и так далее, и тому подобное.

То есть даже вот так.

Смирись, согласись, подчинись, повинуйся…

(«Блядь, Джефф, вот принёс вместе с конфетами… Впрочем, не твоя вина, конечно, дружище — прости»).

Расписывается Хэнк — с неподдельной радостью, совершенно не желая (как думают тут некоторые шепчущие) ни возмущаться, ни сопротивляться, ни возражать.

Покойся с миром, Маркус Манфред.

Некоторые всё равно называют — и будут называть — тебя простодушным идеалистом, полюбившим неправильного человека и получившим то, что заслужил, ведь взволнованная общественность в своё время уведомила, предупредила и очень старалась отговорить.

Но никаких более страшных и более горестных ошибок в глазах этой же ебучей общественности ты, получается, не совершил.

А что уж там на самом деле творилось и планировалось… Твоя беда, Маркус Манфред.

Но не твоя вина.

С Эббингейл, как сообщает Джефф, подробно и окончательно будут разбираться уже в Вашингтоне, и слава богу: скатертью дорога, попутный ветер — в спину и допрос третьей степени — по прибытию.

К чёрту её и всё, с нею связанное.

— Старший агент Стерн просил спросить у тебя, не будешь ли ты против, если он к тебе зайдёт.

А вот это-то — откуда взялось?

— Зачем?

Господи боже, да не знает он ничего, нечего ему ФБР рассказать, и уж Стерн-то об этом прекрасно осведомлён — так какого хрена?

— Честное слово, Хэнк… — Джефф вздыхает, трясёт головой, трёт рукой лоб и продолжает своим излюбленным тоном «ты-конечно-мне-друг-но-как-же-ты-заебал»: — Да просто так. Вы работали вместе, тебя подстрелили, он волнуется и хочет зайти — вот и всё. Если ты ещё не понял, не каждый Ведущий — мразь, так и мечтающая до тебя доебаться.

— Да не в этом дело, Джефф! Просто…

[DHead]

исполнение 1, хэннор, 17/?

Конечно, блядь, не каждый: есть Джесс, Бен, сам Джефф, Уилсон и Аллен — и в их случае желание проведать было бы понятно. Как понятно и то, почему никто кроме Джеффа этого не делает: Джесс потому, что это будет до ужаса неловко (они расстались не особо-то гладко, не виделись уже года два, и обстоятельства сейчас — далеко не лучшие); а другие — потому, что он жив, со временем будет, если верить врачам, полностью здоров, у них свои дела и свои проблемы, и Хэнк приходится им максимум хорошим приятелем.

А со Стерном они не знакомы и двух недель. Они даже коллегами, пожалуй, не являются.

При чём здесь вообще ориентация по власти? Просто старший агент ФБР может — и даже, вероятно, должен — найти себе занятие важнее и интереснее, чем тащиться к неудачнику-копу, подставившемуся под пулю, разве нет?

— Скажи ему, что всё со мной будет в порядке. Было б о чём волноваться, боже мой, ты ж знаешь прогноз. Но если хочет, пусть приходит, конечно, я не возражаю.

Вот только всё же — зачем?

Да ещё и Джеффа попросил узнать, не будет ли здесь никто против — и вот на кой хер все эти вежливые танцы-то? Если уж по какой-то совершенно неясной причине присралось, честное слово, мог бы просто прийти.

Джефф остаётся ещё ненадолго: говорит, что Ортиса, Брукса и Трейси задержали без жертв и осложнений, и разбираться с ними будет — тоже Вашингтон. Федералы вообще их увезли на следующий же день, и их «слова и поступки» тоже превратились в то-о-чём-нельзя-говорить.

Наверное, Эббингейл тоже увезли бы чуть ли не сразу, но два пулевых ранения всё, конечно, несколько усложнили.

Перед уходом Джефф сообщает, что дело об убийстве Маркуса Манфреда закрыто. А ещё суёт флешку и завещает беречь её, как зеницу ока, ни в коем случае не проебать, а лучше — сожрать после ознакомления с содержимым («В наушниках, понял меня?»), потому что по очень тонкой грани они ходят, и, пожалуй, зря он так вообще.

Грань и вправду тоньше волоса: на флешке лежит видеозапись допроса Норт Эббингейл, проведённого Коннором Стерном. Разговаривают они, впрочем, исключительно об убийстве Маркуса Манфреда.

(Интересно, потому что её запугали и вынудили молчать или потому что ей искренне не хочется говорить — обо всём остальном?).

— …Он ведь боролся за вас, Норт. Призывал Ведущих уважать Ведомых, как друг друга, потому что, и ты ведь наверняка помнишь, «все мы в первую очередь — люди», и ориентация по власти не должна иметь никакого значения.

— О да. Вас он призывал — уважать. А нас — не стыдиться и… ждать. Того, что вы вдруг решите «Да, действительно, зря мы Ведомых вторым сортом считаем и, чуть что, им в лицо предпочтениями тычем». Чуда, блядь, ждать. Потому что ориентация по власти имеет для вас значение, Коннор. Она всегда будет иметь для вас значение…

Камера расположена сверху и сбоку, за спиной Стерна — его видно так себе, зачастую он вообще поворачивается затылком, а вот лицо Норт различимо достаточно отчётливо. Бледное, чуть ли не зелёное, две дырки ей даром очевидно не прошли, ну так ещё бы.

По-хорошему, ей очень повезло, что она осталась жива.

Или не повезло — тут уж как посмотреть.

— …Говоришь, он хотел стать звеном цепи, которая вдохновит на борьбу всех? Так вот, Коннор, я хотела — того же самого. Мы просто не сошлись в том, кого именно стоит вдохновлять…

Она не отпирается и ничего не отрицает: сразу же признаётся, что убила — сначала Манфреда, затем Морина — и ни о чём не сожалеет. Непонятно только, зачем она говорит — всё остальное.

Снова хочет понимания?

— …Он любил тебя, Норт.

— Он много кого и много что любил, Коннор. И много ли было толку — от его любви?..

Эх, Эббингейл. От любви Манфреда-то как раз толку было очень и очень много — но, конечно, не для тебя, у которой либо всё, либо ничего.

— …Я пыталась объяснить ему, почему у него ничего не выйдет, Коннор. Я хотела по-хорошему. Если бы он просто отдал мне руководство над «Иерихоном»… всё могло сложиться иначе. Я пыталась его… переубедить. Но он не желал меня слышать.

— Тебе никогда не удалось бы его переубедить.

— Да. Что ж. Ему меня тоже — не удалось…

И её выражение лица Хэнк узнаёт слишком хорошо: в определённый момент своей жизни он не единожды наблюдал его, смотря в зеркало.

Он совершенно случайно проводит по флешке бритвой раз десять — превращает её в бесполезную и не подлежащую восстановлению груду искорёженных микросхем, но легче от этого не становится ни капли.

Потому что мир за окном, тот, «каков он есть», остаётся — всё тем же.

Манфред не желал Эббингейл слышать, а у Стерна, проводившего допрос напряжённо и холодно, но исключительно корректно, вряд ли получилось её понять; а вот Хэнк теперь, когда нет больше необходимости предотвращать и, возможно, спасать; когда схлынула ярость и отгорело неверие, понять-то, на самом деле, — может.

Не согласиться, не оправдать и уж тем более не разделить, но понять… Понять он способен — более чем.

Что уж тут непонятного.

Его всё равно продолжает тошнить от Эббингейл, однако теперь начинает ещё и несколько подташнивать — от самого себя.

Стерн приходит — на семнадцатый день. Точнее — в шесть часов вечера.

Он (вот правда, что за чудила) притаскивает букет из каких-то лиловых и бледно-жёлтых цветов и… коробку марципановых конфет — предатель ты, Джефф, взял и сдал, кошмар-то какой.

Впрочем, разумеется: этому-то, с его чёртовыми глазами и такой же улыбкой — кто б не сдал?

Он ставит свой букет в вазу, а затем берёт стул и ставит его у кровати (этот манёвр у него выходит гораздо изящнее, чем у Джеффа). Садится, подаётся вперёд, кладёт локти на колени, сцепляет пальцы в замок и спрашивает — тихо и мягко:

— Как вы себя чувствуете?

И это — плохой вопрос, учитывая, как выглядит он сам.

В нём больше нет ни маниакальной устремлённости, ни одержимости, ни ненависти — только усталость и какая-то то ли печаль, то ли меланхолия. На улице стемнело ещё час назад, палата освещена слабо, и её полумрак заставляет Стерна смотреться… парадоксально.

Сглаживает мимические морщины, из-за чего тот кажется моложе — словно бы ему ещё нет и двадцати пяти. И в то же время он, в чёрном костюме, чуть сгорбившийся, мрачный и очевидно вымотанный вызывает ассоциации со стариком лет эдак пятидесяти.

А такой здесь, вообще-то, только один.

— Нормально. — «Хотя бы высыпаюсь, в отличие от тебя». — Ты сам-то — как?

Стерн моргает и отводит взгляд — повернув голову, начинает смотреть ровно вперёд, на закрывающие окно тёмно-синие шторы. Однотонные и без каких-либо узоров — ничего интересного в них нет, вот правда.

— Я буду в порядке, лейтенант.

[DHead]

исполнение 1, хэннор, 18/?

О, это-то несомненно.

Все они будут в полном порядке — когда-нибудь. Когда рак на горе просвистит «Держись лишь ещё немного».

— Я хотел поблагодарить вас, лейтенант, — продолжает Стерн, а точнее, явно переводит тему. — Я не справился бы без Дэвида и остальных. Не справился бы — без вас. Спасибо вам.

Ах да, Калински и загадочные «остальные», про которых Хэнк на данный момент знать что-либо не хочет и не стремится.

Они-то все, со Стерном во главе, конечно, большие молодцы, а вот он сам здесь — с какого боку? Он ведь ничего полезного не сделал. Вообще ничего, он только затирал до дыр материалы дела и охуевал: сначала в режиме «да как же так?», а затем — «да что здесь вообще происходит?».

С Калински разве что познакомил, да, ну так это и учитывать-то — смешно.

— Да было бы за что. Слушай… Поговори со мной, Стерн. Я же вижу, что тебе тяжело.

Ты забываешься, ты не имеешь права, ты нарушаешь границы, отступи, откажись, извинись…

Он начинает сожалеть о своих словах — сразу же.

Потому что и вправду лезет не в своё дело, потому что они и коллегами-то являются — вряд ли; а ещё потому, что Стерн — молодой, красивый, вежливый, умный и отзывчивый человек. Старший агент ФБР и вместе с этим — бывший член ближнего круга Маркуса Манфреда; да ему наверняка есть, с кем поговорить — у него должны иметься десятки вариантов лучше старого, циничного, потасканного жизнью лейтенанта полиции Детройта.

Который вот, блядь, нашёл, что предложить.

Больше ему, правда, предложить нечего, ну так лучше б молчал.

Хэнк действительно начинает извиняться:

— Слушай, прости, я…

— Я не понимаю её, — говорит Стерн вместе с ним.

Он затыкается скорее от удивления; желание помочь, хотя бы выслушав, возвращается лишь через пару секунд — с утроенной силой.

Стерн, всё также смотря на шторы, продолжает:

— Маркус никогда не был ей… противен. Они нередко спорили, и я давно подозревал, что в их отношениях далеко не всё было гладко. Но он всё же… нравился ей. Она… часто смотрела на него так, будто искренне любила. У неё не было… личной заинтересованности. Она убила его, потому что он ей мешал. Она убила его — ради своих убеждений.

Да, Эббингейл, если ей верить, изначально «хотела по-хорошему», и сложиться всё могло — как-то иначе.

— Я понимаю, как можно ненавидеть ориентацию по власти и всё, что с ней связано. Но не понимаю, как можно ненавидеть это — настолько сильно.

Конечно же. Конечно, он не понимает.

И боже, как же хорошо, что сидит он — на расстоянии: чуть в стороне от кровати и на уровне голеней; потому что сиди он ближе, Хэнк точно сделал бы какую-нибудь глупость.

Например, попытался бы взять его за руку.

(«Господи, спасибо тебе. Спасибо за то, что наверняка не дотянусь»).

И ему вряд ли стоит говорить то, что он сказать собирается, но…

Одумайся, отступи, извинись, молчи, не разговаривай — слушай…

…даже если легче никому не станет, хуже-то уже — не особо куда есть.

— Знаешь… Мне не нравится боль: сильная, слабая, средняя — никакая. Не нравится унижаться: ползать на четвереньках, лизать сапоги, служить подставкой для ног и прочие варианты из сраного списка предпочтений. И не нравится, когда называют «рабом», «псом», «тварью» или «зверушкой».

Выдержка Стерна, признаться, поражает: он всего лишь поворачивает голову и наконец смотрит в глаза — и ничего ни в них, ни на его лице в целом нет, кроме удивления и толики любопытства. И Хэнк ожидает вопроса «И вы говорите мне это… зачем?», но спрашивают его — о другом.

— А… что вам нравится?

Спрашивают спокойно и ровно, без какой-либо провокации или двусмысленности.

Заставляют вспомнить то, что нравилось — хоть как-то.

Одной рукой Джесс мягко проводит прохладной, влажной тряпкой по спине — там, где раньше были подтёки парафина, а второй — гладит по голове, и шепчет, шепчет, шепчет, как всегда — ласково и искренне: «Спасибо тебе, Хэнк, спасибо, ты такой замечательный…»

Кожа под его губами — жёсткая, абсолютно чёрная и пахнет совсем не как кожа человека, и это всё время ощущается странным; но если поднять глаза, то можно увидеть Джесс, смотрящую с восхищением, восторгом и явным возбуждением; и можно довольно легко, лишь чуть-чуть постаравшись, представить, что целуешь — её саму…

Он стоит на коленях между её ног и чувствует, как сокращаются мышцы вокруг его языка, как дрожат лежащие на его плечах бёдра; как она вцепляется в его волосы — до боли, но это наверняка — не намеренно, случайно, просто потому что она не может себя контролировать; и это — его заслуга, и он хочет — большего, желает заставить её — сорваться окончательно…

— Ничего.

Ничто из этого не имеет отношения к предпочтениям, связанным с ориентацией по власти.

— Видит бог, я пытался выяснить, какие же предпочтения подходят — мне…

И Ведущие с заинтересованным пониманием относятся к твоему «Слушай, я понятия не имею, что предпочитаю, хочу поэкспериментировать», когда тебе девятнадцать; с некоторым недоумением — когда тебе двадцать пять; с ощутимым подозрением — когда тебе тридцать и с брезгливым презрением — когда тебе тридцать пять.

В тридцать восемь ты забиваешь хер и окончательно перестаёшь пытаться сделать — хоть что-нибудь.

— …но как-то срослось.

— Но вы же были… — начинает Стерн и осекается.

Хмурит брови, поправляет свой и так идеально висящий галстук — эта его привычка очень напоминает нервный тик — и молчит.

— Я был что?

— Ничего. Прошу прощения, продолжайте.

А что тут продолжать?

— Да видишь ли… Мир упорно остаётся таким, каков он есть — ровно как Эббингейл и говорила. Не особо-то дружелюбным — желающим до тебя доебаться, а не принять. И улучшений как-то… не предвидится. И не пойми меня неправильно, Стерн — я её не оправдываю. Ни в коем разе. Она зашла слишком далеко.

Вот только как далеко зашёл бы он сам, если бы не работа, имеющая видимые результаты, пусть и не «в долгосрочной перспективе», Сумо, Джефф и чудесная Люси — к которой обязательно надо будет зайти, пусть и рассказывать ей что-либо он из-за соглашения о неразглашении не имеет права.

Всегда ведь можно (и сейчас — пожалуй, необходимо) поговорить в целом о «конструктивном отношении к нерешаемым проблемам».

— Просто это не было ненавистью, Стерн. Это было отчаянием.

Которое сильнее и хуже, потому что срать становится — по-настоящему на всё и всех.

[DHead]

исполнение 1, хэннор, 19/?

— У неё просто не было ничего, кроме её убеждений. И Манфред наверняка пытался помочь ей, но… Это ничего не решает. Человек должен сам захотеть — помочь себе. Захотеть взять себя в руки и вылезти из дерьма. Его можно пробовать на это вдохновить — снова и снова, пока хватает терпения. И это хорошо, это правильно и по-человечески. Но если он сам не захочет — всё бессмысленно. Она — не захотела.

Довольно иронично, на самом деле: получается они все здесь в каком-то смысле — Норт Эббингейл. Просто каждый по-своему.

Стерн смотрит очень долго, внимательно и дико устало, а затем расцепляет пальцы и прячет лицо в ладонях.

— Я должен был догадаться раньше. Должен был додуматься — быстрее.

И вот каким, интересно, образом?

Здесь ведь всплывает интересный вопрос: а что за терроризм-то в «Иерихоне» учуяли в ФБР? «Блаженны кроткие»? А тогда скажите-ка, какого рожна они послали на разведку Ведущего? Вот что он должен был делать, как внедряться-то было ему — к радикальным Ведомым, скопом ненавидящих Ведущих и не доверяющих им ни на грош?

Либо операцией заведовали полные идиоты, либо никто ничего изначально не знал; и Стерн ни в чём не виноват — в любом случае.

Поддержи, прояви понимание, предложи помощь, повинуйся, подчинись…

(«Да праздник сегодня, праздник, завались уже наконец»).

— Стерн… Да если бы не ты, мы бы сейчас имели на руках сотни, а то и тысячи трупов. Если бы не ты, никто бы не подумал, что такое вообще возможно. Господи, да ты сделал больше, чем кто-либо другой. И спас своими действиями — дохера людей.

И как будто Манфред хотел бы, чтобы его друг сидел и убивался по нему, чувствуя себя как-то ответственным за его смерть; но сказать об этом у Хэнка не поворачивается язык.

— Бога ради, Стерн… Всё, что ты мог сделать, ты сделал. Перестань над собой издеваться и постарайся выспаться. А то такой красивый, а смотреть на тебя больно, что же ты так.

И Стерн, резко вскинув голову, снова смотрит на него — с удивлением, однако теперь скорее весёлым, чем сосредоточенным.

Смотрит, к счастью, совершенно сухими глазами — будь это не так, Хэнк стопроцентно сделал бы какую-нибудь глупость. Из разряда «полезть с объятиями к человеку, которому хуёво и без того», за что с немалой вероятностью огрёб бы пиздюлей.

А ему нельзя. У него пулевое ранение и полупостельный режим.

— Спасибо, лейтенант, — опять говорит Стерн, улыбаясь кривовато и очень слабо, но всё же — улыбаясь, и эта улыбка в его голосе слышна — довольно отчётливо.

И что ж он заладил-то, господи ты боже мой.

— Да было бы за что.

Вот правда — было бы за что. Комплимент вообще-то вышел, мягко говоря, сомнительный — впрочем, дело своё он сделал.

Немного успокоившийся Стерн начинает собираться, и Хэнк его прекрасно понимает. Не понимает он только, на кой хер у него перед уходом просят дать номер телефона.

Не понимает никак, ни разу, вот вообще совсем.

Но, разумеется, послушно диктует цифры.

***

Здравствуйте. Это номер Хэнка Андерсона?
— Коннор Стерн.

Нет, это номер небесной канцелярии. Каково ваше пожелание, мистер Стерн?

Узнать, переписываюсь ли я сейчас с лейтенантом Андерсоном.

Да господи Иисусе. Да, Стерн, ты переписываешься с ним. То есть со мной. Что-то случилось?

Нет, лейтенант, всё в порядке. Просто вас собираются выписать 9-ого декабря, и я хотел спросить, не будете ли вы возражать, если я заеду за вами.

Да на кой хер-то? Я и сам до дома добраться могу.

Разумеется, можете. Но мне хотелось бы заехать за вами, если это не причинит вам неудобств.

Но зачем?!

Мне просто хотелось бы.

Лейтенант?

Да, хорошо. Господи. Заезжай. Если хочешь.

Отлично. Благодарю вас. До встречи, лейтенант.

Ага. До встречи.

>>Добавить контакт
>>имя: Вашингтонский Чудила

***

И он действительно заезжает. Встречает в регистратуре, приветливо машет рукой и говорит:

— Доброе утро, лейтенант. Я возьму вашу сумку?

Он… выглядит ощутимо лучше, хотя прошло всего лишь четыре дня. От него всё равно веет меланхолией, но уже не так остро; а мешки под глазами, пусть, к сожалению, и не исчезли до конца, всё же стали значительно меньше.

Он стоит уверенно и прямо, улыбается — расслабленно, благодушно и немного лукаво и выглядит ощутимо лучше, однако сумку ему Хэнк всё равно не отдаёт.

Потому что весит она — всего ничего, он сам — уже почти полностью здоров, и какого хрена вообще?

Вот что этот человек делает со своей жизнью и зачем? Неужели не нашлось у него занятия поинтереснее на утро четверга? К Рождеству хоть начать готовиться — до него, как-никак, лишь чуть больше двух недель.

Что ощущается: на улице холодно и идёт нехилый такой снег — зима началась, да, пока кое-кто тут отлёживался.

В тёмно-синий Фольксваген Стерна Хэнк залезает так быстро, как только может, и согревается почти мгновенно. Положим, он и замёрзнуть-то особо не успел, конечно, но в машине тепло как-то чересчур.

Пальто приходится расстегнуть, и пока он этим занимается, Стерн успевает усесться на водительское сидение, включить автомагнитолу и начать ехать.

Ведёт он сам, что Хэнк всецело одобряет, и делает это плавно, уверенно и аккуратно — ну то есть остаётся себе полностью верен.

— Что, возвращаешься в Вашингтон с почётом и фанфарами?

— Нет, лейтенант, — спокойно отвечает Стерн. — Я остаюсь в Детройте на неопределённый срок.

И это, признаться, неожиданно вообще и крайне.

Хэнк сначала едва не орёт: «Господи, нахера, что ты забыл-то в нашей жопе мира», — однако вовремя себя останавливает.

Потому что вот именно: ничего Стерн в жопе мира под названием Детройт забыть не мог, а значит, ему здесь остаться приказали — и Хэнк, скорее всего, снова подробности знать и не хочет, и права не имеет.

Блядь. Мужику, по-хорошему, нужен отпуск: съездить бы ему куда он там любит, расслабиться и отдохнуть, однако долг, видимо, зовёт, и не Хэнку здесь задавать вопросы, а уж тем более лезть с советами.

Так что он глубокомысленно отвечает:

— Хм-м-м.

И закрывает глаза.